Площадь отсчета - Мария Правда

Опереться было не на кого.

Несколько раз за сегодняшний день он искал спасения в образной, но и там не было покоя — знакомая до малейшей черточки икона Чудотворца смотрела на него иронически. Тоска душила все ощутительнее — надобно было немедленно отвлечься.

Он съездил в Аничков к детям. Сашка самозабвенно занимался своими солдатиками, Мэри с визгом носилась по комнатам, маленькие — Оли и Адини — ползали у ног Шарлотты. Он вдруг вспомнил, как в раннем детстве их с Мишелем приносили к отцу во время утреннего причесывания, и они так же точно возились на ковре. Папенька сидел спиной к окну в белом пудермантеле: «Ну что, мои барашки!».

Его растерзали, раздавили.

Сердце сжалось. А если мятеж? Только бы умереть с оружием в руках! Бедная Лотта! Жена смотрела на него вопросительно.

«Молись Богу!» — сказал он ей уходя, и она вдруг заплакала, тихо, как плачут только русские женщины, обреченно. Он не оглянулся. У него не было сил смотреть.

30 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК, РИЖСКИЙ ТРАКТ

Михаил Павлович спешил. Английская коляска, подаренная ему братом, действительно была чудо, но осенние дороги были не по ней. В Митаве он пересел в некрасивый, но крепко сработанный отечественный возок. Счастье, что за время пути резко похолодало и дорога временами была уже совсем подмерзшая. Легкий снежок засыпал вывороченную, затвердевшую бурую грязь в колеях. Два экипажа: Великий князь, два адъютанта, медик, камердинер, два лакея и повар тянулись друг за другом, обгоняя телеги и тяжелые почтовые кареты. Иногда они бывали совсем одни на дороге. Сначала по сторонам видны были аккуратные поля и хутора, но потом, по мере приближения к границе, дома становились грязнее, дворы заброшеннее, люди оборваннее и злее, и все это — жалкое, мрачное, запущенное, так угнетающе действовало на сердце! Скорее бы домой! На следующей станции после Митавы, когда меняли лошадей, из второй коляски вышел князь Долгоруков. Мишель, опередивший своих спутников, умывался во дворе, камердинер лил ему воду на руки. Слуги были бледные и небритые с дороги. Один Мишель, по обыкновению, был свеж и весел.

Адъютант Илья Андреевич Долгоруков, ровесник Мишеля, в глубине души относился к нему пренебрежительно. Род его был старее рода Романовых. Он был энергичнее и умнее своего шефа. Недавно государь произвел его в полковники, в Петербурге с ним считались как с восходящим светилом. Что касается Мишеля, то кто он, в сущности, был такой — четвертый сын Павла, при том, что третий уже успел наплодить кучу детей? Российская корона никогда ему не светила. Так и пропрыгает всю свою жизнь игрушечным генералом по артиллерийским смотрам и разводам! Тем не менее адъютантом при нем находиться было хорошо. Работы никакой, а сплетни все самые свежие. Назначение Ильи Долгорукова к особе Михаила Павловича было с радостью встречено его товарищами по Обществу. Князь знал, что везут в Петербург с такой скоростью в новеньком инкрустированном портфеле, и успел отправить несколько записок посвященным. Если его курьер доскачет быстрее — будет бесценная служба нашим! Сухощавый, элегантный Илья Андреевич умудрялся даже в дороге выглядеть опрятно, на предыдущей станции он умылся и поменял воротнички. Мишель, который тоже был чистюлей, храбро подставил шею под струю ледяной воды. Умываться на холодке — вот это славно! Он ахал от удовольствия.

— Ну что, князь, еще денька три–четыре и на месте? Завтра уже в Риге? — весело покрикивал Мишель.

— Если Даугава замерзла, полетим с ветерком, Ваше императорское высочество, — с достоинством (он имел редкую способность выражаться как–то особенно прилично) отвечал Долгоруков. — А у меня интересные известия с самой Митавы — не знаю, правда или нет, но спешу поделиться.

Мишель тщательно вытер лицо и волосы и перед походным зеркалом, поднесенном ему камердинером, наскоро начесывал себе вперед кудрявые височки. Повар вместе с кучером несли из коляски в станционную избу огромный ларец с провизией. Есть хотелось зверски.

— Пока вы имели честь беседовать в Митаве с генералом Паскевичем, я встретил на станции приятеля из Петербурга, — продолжал Долгоруков, — и вообразите что он говорит!

Мишель закончил причесываться и смотрел вопросительно.

— Он говорит, что Великий князь Николай Павлович, весь двор и армия присягнули на верность императору Константину Павловичу. Известия от очевидца, но я желаю подчеркнуть, что сведения получены от одного только человека и могут быть ошибочны.

Румяное лицо Мишеля вытянулось.

— Да ты что, Илья Андреич, голубчик! Не может такого быть!

Долгоруков иронически развел руками — мол, за что купил, за то и продаю.

— Зачем они это сделали! — кричал Мишель. — Присяга! А что будет при второй присяге! Ведь будет вторая присяга! И в городе?

— Весь город еще в субботу присягнул, Ваше высочество!

— Князь, голубчик, зачем ты мне в Митаве еще не сказал… да впрочем, какая разница!.. Прошка!

Из дверей станционной избы выглянул повар.

— Прошка, обедать не будем. Только запрягут и погнали. Дай нам с князем в карету мяса с хлебом и лафиту… ведь это не дай Бог что такое, князь!

Князь прекрасно понимал, что произошло. Он обдумывал известия от самой Митавы.

…Рано утром на берегу Даугавы путешественники смотрели на реку. Она уже стояла, но в середине реки лед был опасно темен и кое–где поблескивали полыньи. На холме, в Риге, морозный туман, розовый от восходящего солнца, скрывал верхи старинных башен. Люди, согнанные в спешке рижским комендантом, клали доски на лед.

— Ну что, — торопил Мишель, — переправимся?

Раздался слабый перезвон бубенчиков, и к реке подъехали пустые сани. Кучер Пахом с императорской конюшни, квадратный мужик лет пятидесяти, вышел на лед и потопал сапогами.

— Сани легкие, Ваше высочество, — задумчиво сказал он, — никак, Богу помолясь, переедем?

Мишель, шурясь от солнца, смотрел то на него, то на сани.

— Экипажи на досках перевезем, а до Петергбурга дорога санная, — подытожил Пахом. Князь Долгоруков в длинной шубе тоже вышел на лед и поковырял его придворной шпагой. Пошел крупный теплый снег. Отступать было некуда.

— Поехали, князь! — решился Мишель, широко перекрестился, крепко прижал к груди портфель и, скрипя ботфортами, пошел к саням. Было страшно и весело.

2 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СЕРЕДА, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ

Газеты уклончиво сообщали, что император здоров и скоро приедет в столицу. В витринах срочно вывесили литографические портреты цесаревича. Образец, с которого печатали, второпях выбрали плохо, и со всех лавок на горожан смотрел какой–то нахмуренный карлик в низко надвинутой на лоб треуголке.

С утра до вечера в доме Российско — Американской компании на Мойке толпились люди, якобы проведать больного хозяина. Отбросили всякую осторожность — всех ободряло очевидное отсутствие власти в городе. Междуцарствие! Братья Романовы перекидываются короной, словно горячим каштаном, выхваченным из огня. Константин отрекся, Николай не принял отречения. Николай присягнул Константину, а Константин присягнул ему! Вести летели со всех сторон. Вот она, та самая роковая минута, которую невозможно упустить. Надобно или действовать, или навсегда забыть обо всем!

Известия из дворца — с пылу с жару — приносил Рылееву Евгений Оболенский, старший адъютант при генерале Бистроме. Он был вхож в дворцовый гвардейский караул, а там всегда знали все. Но всякие новые известия неизменно вызывали споры. Небольшой крепыш Оболенский, в парадной форме, прямо с дежурства, курил длинную трубку, развалившись в креслах.

— Ты пойми, Кондратий, что мы все, как благородные люди, готовы жертвовать собой для отечества. Мы в том поклялись, и если отступим, будем подлецы. Ты только скажи, нужно ли это отечеству?

Кондратий устал от разговоров, к тому же горло болело немилосердно. Да и в конце концов, этот вопрос он непрестанно задавал сам себе, понимая при этом, что носит он характер преимущественно риторический.

— Наше отечество несчастно, — раздраженно отвечал он, — надеюсь, в этом ты со мной согласен. Значит, ему необходимо помочь. Мы должны спасти народ — или умереть. Это долг наш.

— А народ хочет, чтобы мы с тобой его спасали?

— Да в том–то и трагедия, Евгений, что народ наш находится в таком состоянии, что у него нет средств осознать, чего он хочет.

Оболенский отхлебнул квасу — он сегодня не пил горячительного и потому был убийственно логичен.

— Исторические перемены, насколько мне известно, постепенный и естественный процесс. Может быть, лет через сто–двести народ наш посредством просвещения поднимется на такую ступень развития, что сможет сам определять свой путь. А мы с тобой и еще несколько пусть даже отличнo благородных офицеров пытаемся навязать ему свой образ мыслей, c’est tout!