Площадь отсчета - Мария Правда

— Исторические перемены, насколько мне известно, постепенный и естественный процесс. Может быть, лет через сто–двести народ наш посредством просвещения поднимется на такую ступень развития, что сможет сам определять свой путь. А мы с тобой и еще несколько пусть даже отличнo благородных офицеров пытаемся навязать ему свой образ мыслей, c’est tout!

— Тебя никто силком не тянет, Евгений, — горячился Рылеев. — Мы все вольны следовать голосу нашей совести. Просто настала минута, и минута решительная, когда мы можем чего–то добиться.

— Да, — спокойно соглашался Оболенский, — неплохой момент для дворцового переворота. Во дворце это кстати, отлично понимают. Армия сейчас может посадить на трон кого угодно. Вдовствующую императрицу, например. А сейчас появилась еще одна, я имею в виду Елисавету Алексеевну. У Великого князя Николая есть сын — можно его. Можно и самого Николая, недалек, но честен. Можно и Константина — настоящий рыцарь, отличный рубака. Да вот только народ тут при чем?

— Народ надобно освободить, и в этом наша задача, — ворвался в разговор белолицый, черноусый Саша Бестужев. — Народ — это великан, Прометей, прикованный к скале. Наш долг, подобно Геркулесу, избавить его от оков!

— С землею или без земли? — продолжал рассуждать Оболенский. — Без земли освобождать — не годится. Будут голодать, уйдут в города, сопьются. Ведь так? А освобождать с потребной для пропитания землею, а не по две десятины, как у Никиты в конституции, значит отобрать ее у нас. Я предположим, отдал бы поместье, но…

— Так что, тебе жалко?! — воскликнул Саша, в ажитации смахнув со столика стакан с квасом.

— Мне–то не жалко, да ведь поместье не мое, а папенькино. А папеньке, должно быть, жалко…

Спорщики замолчали. Пользуясь паузой, неслышно подоспел Федор, собрал осколки стакана, вытер тряпочкой с паркета и исчез.

— Вот тебе и народ, Саша, — иронически протянул Оболенский, посасывая трубку. — Мы тут шумим, а он за нами битую посуду выносит!

Саша покраснел и выбежал из кабинета. Повисла пауза.

— Обиделся, уйдет, — улыбнулся Рылеев, — дай я схожу, ворочу его.

Он выглянул на лестницу, но Саши уже и след простыл. В этот же момент позвонили в дверь. В большой шубе с заиндевелым собольим воротником в переднюю ввалился князь Сергей Трубецкой, только этим утром вернувшийся из Киева. Часы зашипели, громко пробили семь, и в этом Кондратию Федоровичу померещился знак судьбы. Отступать было некуда.

3 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ЧЕТВЕРГ, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ

Наскоро переодевшись у себя дома в артиллерийский мундир, Михаил Павлович отправился прямо в Зимний. Город, сколько он мог видеть из кареты, был совершенно спокоен. В лавках на Невском были вывешены траурные черные банты, а из витрин выглядывали уродливые портреты Константина. За исключением этого все было абсолютно как всегда. Улицы были довольно пусты в середине дня, а немногие прохожие не обращали особенного внимания на затейливый вензель великокняжеской кареты.

В Зимнем брат бросился к нему на шею с таким видимым облегчением, что у Мишеля, кипевшего нетерпением высказать недовольство случившимся, тут же вылетели из головы все упреки. Он понял, что без него тут было совсем не весело.

Мария Федоровна, в плерезах и с целым пучком черных лент в волосах, которая не видела младшего сына после страшных вестей из Таганрога, отреагировала на его появление точно так, как и ожидалось. Она начала заливаться слезами, делала вид, что ей дурно, говорила то, что полагается, но уже видно было, что это прелюдия к важному разговору и что она особенно не затянется. Материнское сердце Марии Федоровны было закалено перенесенными несчастьями. Наконец, утерев слезы, которые тронули доброго Мишеля и от которых за эти дни уже устал Николай, матушка–императрица приступила к работе. Прямо в ее опочивальне был отомкнут щегольской портфель с письмами Константина, и все погрузились в чтение, прерывавшееся время от времени комментариями Мишеля. Мишель поймал себя на том, что он почему–то несет ответственность за содержание этих писем, при составлении коих присутствовал — во всяком случае, когда матери и брату что–то не нравилось, он каждый раз чувствовал укол самолюбия, как будто авторского. Наконец чтение закончилось. Ника и матушка переглянулись и вопросительно посмотрели на Мишеля.

— Ну вот, — развел руками Мишель, — вот, собственно, что привез я из Варшавы, «летел сломя голову, без дороги, с опасностию для самой своей жизни», — хотел добавить он, но промолчал.

— Этого недостаточно, мой друг! — тихо сказал Николай. — Сии письма носят интимный характер, и мы не можем их обнародовать.

При этом он слегка поклонился в сторону матушки, которая молча сидела в креслах, как бы с вопросом, но на самом деле — это было утверждение.

Мишель не находил слов. Николай, тяжело вздохнув, продолжал.

— Император Константин Павлович пишет нам частное письмо, в котором излагает свое пожелание отречься от престола, однако нынче, после присяги, нам нужен от него манифест, а не эпистола.

Мишель растерялся. Он был оскорблен в самых лучших чувствах. Они с Константином так старались. А потом, получается, что Ника подозревает Кости в неискренности… А это несправедливо!

— А зачем же понадобилось так скоро присягать? Ты же знал, что в твою пользу существует завещание государя, так куда ж было торопиться? — возмущенно выпалил Мишель. На вопрос Мишеля ответила императрица, и видимо уже не в первый раз произнесенной, обкатанной фразой.

— Николай выполнил свой долг, он дал России великий пример того, что наследование престола не подлежит обсуждению, что оно предопределено самим Богом по старшинству рождения. Я, как и он, признаю Константина государем. Далее Константин выполнит свой долг, я в этом не сомневаюсь, но принцип должен быть подтвержден… А теперь, дети, я хочу отдыхать, я совсем слаба нынче, — Мария Федоровна протянула им руки для лобызания и закрыла лицо платком. Николай и Михаил поклонились и вышли.

Это был последний разговор между ними на равных — далее или смерть, или полная перемена всего. В душе Мишель понимал, что Мария Федоровна права — Российская империя не семейный надел, который можно отписывать по духовной. Надобно исполнить закон, но что при этом произойдет? Мишель растерянно оглянулся, взял стул, да и сел на него верхом, крепко обхватив резную спинку. В дороге он столько всего передумал. Мысли его все были тревожные.

— В городе спокойно, — говорил Николай, расхаживая по комнате. Сейчас было видно, как он побледнел и осунулся. — Когда получится отречение Константина, все с этим смирятся.

— Не так просто, Ника! Все знают, что брат Константин остался между нами старший; народ всякий день слышал в церквах его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича; все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол казалось вещью самой естественною…

— Но, Мишель, брат имеет право на собственное решение, каким бы оно ни было, и видит Бог…

Михаил Павлович наконец сформулировал свою мысль, причем ему пришло в голову самое правильное сравнение. Он перебил Николая горячо, с убеждением:

— Когда производят штабс–капитана в капитаны, это в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске — он даже вскочил со стула при слове «войско» — эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе? Да… и готов ли ты? (Он хотел спросить: да не страшно ли тебе?)

Николай криво усмехнулся. Они стояли в маленькой комнате у дверей в матушкину опочивальню. Свидетелей не было.

— Как перед Богом, Мишель, — не готов. Но далее так продолжаться не может. Я бы сейчас охотно поменялся участью с Constantine и отсиживался бы в Варшаве. Но у меня нет выбора. Я иду писать последнее письмо брату. Пока мы получим ответ, надо набраться терпения и как–то прожить дней десять. Не знаю, как нам Бог поможет это сделать! А теперь иди к ним и говори что хочешь. Только учти, — он замолчал и с сочувствием посмотрел в испуганные светлые глаза Мишеля, — каждое твое слово будет перевираться на тысячи ладов. Иди!

Мишель послушно повернулся и пошел в приемную. Пока лакеи открывали перед ним громадные двустворчатые двери, он набрал полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду. Началось! Разноцветная толпа — мундиры с золотым шитьем, платья, ленты, черные траурные повязки, оживленные, разгоряченные лица! Придворные буквально облепили его со всех сторон.

— Великий князь, добро пожаловать домой! Какая погода в Варшаве? Михаил Павлович, с приездом! Примите соболезнования! Как здоровье императора? Когда же Его величество будет к нам?