ТВ-эволюция нетерпимости - С. Муратов

Поначалу можно было подумать — перед нами рецидивы отечественного низкопоклонства перед приехавшими «оттуда»: уж если власть их сюда пускала, то все представляла по экстра-классу. Но вскоре стало ясно — политики так охотно разговаривали с гостями потому, что те являли собой совершенно нам неведомый тип журналистики. Нетенденциозной и непредвзятой. Такого стиля общения у нас не было. Слишком долго мы воспитывались на том, что любой материал подлежит идеологической обработке. Соответственно, и к фактам, и к людям журналист подходил с тенденцией — за и против. С подобострастием, на цыпочках или амикошонством, иронией или даже презрением.

Незадолго до этого вся страна потешалась над тремя интервьюерами, пытающимися «поставить на место» Маргарет Тетчер. А впоследствии возмущались жестом Артема Боровика /в документальном фильме/, пожалевшего уходящего в отставку Горбачева и утешительно похлопавшего его по спине. Боровик позже говорил, что у него это вырвалось само — от доброго сердца. Такое, разумеется, быть могло. Но ведь потом он монтировал свою ленту и «вырвавшийся» жест пожелал оставить.

В России почти не было журналистов, для которых непредвзятое исследование истины и сопоставление на экране различных мнений было бы важнее, чем заданная заранее установка свыше или — уже после наступления перестройки — их собственные суждения. Когда интервьюеры вступали в общение с собеседником, у них было на лице написано, что они думает о своем партнере.

Английские журналисты свободно беседовали с сильными мира сего. Эта была абсолютно новая для наших широт аналитическая непредвзятая документалистика, основанная на фактах.

Такая документалистика требует особых качеств от журналиста — способности к всестороннему анализу ситуации и скрупулезности в изучении материала. Подобного рода достоинства здесь намного ценнее, чем подкупающая эмоциональность и импульсивность, не говоря уже о стремлении любыми путями отстоять свою правоту. Публицист стремится проникнуть в подкорку явления, сопоставляя самые разные точки зрения и не подменяя готовым псевдорешением реально существующие противоречия. На подготовку одного репортажа-разбирательства у группы документалистов может уйти до нескольких месяцев.

По существу, аналитическая журналистика есть сумма вопросов, ответы на которые журналисты получают во время самой работы.

Относятся ли журналисты к факту как высшей цели /теленовости/ или как к исходному материалу /аналитика, комментарии, обобщения/, считают ли они своей задачей соблюдение факта или его «преодоление», в обоих случаях профессиональная этика обязывает документалиста не «ставить свою личность на место события».

Для отечественных журналистов, как оказалось, последнее условие наименее достижимо.

На заре перестройки монологическое вещание, как мы помним, было взорвано «лестницей». Агрессивные и безапелляционные подростки негодовали и выходили из себя, когда о них как будто бы забывали /"Это передача для молодежи? Тогда почему вы только сами с собой разговариваете?"/. Скандализируя собравшихся в студии, они требовали слова, с которым не знали, что делать, когда им его давали. В отличие от воспитанных ведущих подростки вели себя не по правилам /никто не учил их правилам административных игр/. Их упрекали в отсутствии такта, в косноязычии, в неумении формулировать свои мысли и даже в том, что им нечего формулировать. «Я чувствую, что вы не правы, но у меня нет доводов, я не умею возразить», — досадовал парень с лестницы.

Но если необузданное поведение «лестницы» можно было списать на юный возраст участников, то такое оправдание вряд ли годилось по отношению к депутатам возникшего три года спустя парламента. Возмущенные крики с мест, выражения, далекие от парламентской дипломатии, стремление перехватить место у микрофона, где выстраивались очереди желающих, полемика, переходящая в потасовку, постоянные требования спикера отключить микрофон — все это мало чем отличалось от подростковой лестницы.

Ни один парламент в такой мере, как наш, не был обязан телевидению своим триумфом. Но и своей последующей дискредитацией — тоже. Народные депутаты, пытаясь восстановить утраченный авторитет, требовали введения "Парламентского часа" и других подобного рода рубрик. Однако принимая решение о показе самих себя, они лишь усугубляли и без того плачевную ситуацию. «Это все равно, что требовать от зеркала, чтобы наше отражение было более героическим, чем мы сами», — писали критики.

В год рождения парламента митинговая демократия выплеснулась на московские улицы. В ноябрьские праздники первые манифестанты прошли по Садовому кольцу. На следующий год они потребовали свободы слова и отмены монополии КПСС. В январе 91-го толпы людей на Манежной и Арбатской площади призывали остановить кровопролитие в Прибалтике, а 1 мая на Красной площади скандировали «Свободу Литве!», вынудив Горбачева уйти с мавзолея.

На митингах и на парламентских трансляциях мы узнавали все ту же «лестницу». Возникшая как рефлекторное самовыражение, она превратилась в форму существования, на многие годы определившую тональность и стилистику документальных программ. Уловив общественную потребность, телевидение изобретало все новые формы «обратной связи». В 1989-ом на экране дебютирует дискуссионный «Пресс-клуб», а полгода спустя возникает компания АТВ. Иван Кононов и Алексей Гиганов открывают в эфире «Будку гласности». «Если у вас наболело на душе и вы хотите быть услышанными страной, — войдите в эти двери. В вашем распоряжении — одна минута. И никакой цензуры!».

На городских площадях или улицах устанавливали легкий временный домик, куда каждый мог войти, чтобы высказать наедине с видеокамерой любое пожелание, мысль, обратиться к публике. «Я требую отставки президента! — негодовал один. — И ни в коем случае не отдавать Курилы». «Все наши печали — от того, что мы семьдесят с лишним лет обращались к товарищам, — объяснял другой. — А товарищи бывают только по несчастью. Господами по несчастью не бывают. Так вот, все мы — господа!». Через минуту микрофон автоматически отключался и смельчак погружался в темноту. Впервые оказавшись перед микрофоном, многие робели, становились наглыми от смущения.

Другие радовались открытой возможности. Иногда у такого домика выстраивалась очередь из желающих.

Вскоре еще один воспитанник АТВ Дмитрий Дибров начал отвечать в вечернем эфире на любые вопросы зрителей, звонивших по телефону /"Воскресенье с Дибровым", 1993/. Ведущего не смущала ни опасность непредвиденных реплик, ни то, что звонки то и дело срывались. /«Мое «алло-алло» добавляет телефонной военной романтики: «Алло, Гвоздика! Я — Ромашка!»/. Диброва называли «гением прямого эфира», хотя многих шокировали его вызывающие манеры, желтые ботинки, ростовский выговор и вихры «человека с улицы».

В один из дней открытый микрофон поставили прямо на Красной площади. Собралась толпа. В этот день Дибров выходил в эфир четырежды. Будка гласности превратилась в площадь гласности. Началась суматоха, неразбериха, что-то вроде штурма автобуса в час «пик». Ведущий на экране заявил, что мечтает в дальнейшем растянуть такой репортаж на три дня.

«Мне важна драматургия жизни, — оправдывался он впоследствии в ответ на упрек телекритика. — Ну если кто-то не видит изумительной роскоши в собратьях, которые его окружают, если его не увлекает эта потрясающая человеческая комедия… или даже духовность…» — «Какая духовность? — возмущался его оппонент. — Какой человек с чувством собственного достоинства пойдет толкаться на Красной площади, чтобы излагать свои мысли?» — «Это мой народ, и мне нравится, что они такие. Мне было бы противно вести репортаж из палаты пэров: «Будьте любезны, пройдите к микрофону… Ах нет, после вас…».[14]

Удивляло, насколько стремительно телевидение было захвачено митинговой стихией. Хотя, если вдуматься, то между пропагандой и митингом можно обнаружить немало общего. И там, и здесь произносятся лозунги, а не аргументы. Правда, в одном случае эти лозунги звучат сверху, в другом — снизу /если, разумеется, сам митинг не инспирирован сверху/.

Телевидение эры гласности вынесло на поверхность все, что было в нас лучшего и что было худшего.

Митинговать люди научились быстрее, чем разговаривать. В кратчайшие сроки прошли расстояние от телефонного права до мегафонного. Но оказалось, что мегафон добавляет к нашим доводам не доказательности, а только громкости. А чаще и вовсе не требует доводов.

Находясь в толпе, свидетельствуют психологи, человек спускается на несколько ступенек по лестнице цивилизации. Мы не только узнаем себя в этих толпах революционных манифестаций и негодующих шествий, демонстрируемых экраном, но и — что печальней — угадываем толпу в себе. Она — в нашей страсти к готовым формулам, рожденным еще до того, как мы успели подумать или вместо того, чтобы думать, в нашей уверенности, что переубедить собеседника — это значит перекричать его /"довод слаб — повысить голос"/.