Старое предание (Роман из жизни IX века) - Юзеф Крашевский

Смерд поехал впереди, за ним четверо его спутников, возле которых шёл, опустив голову, новобранец, позади всех Хенго и его сын. Так они выехали из ворот, и, растянувшись вдоль берега, вскоре углубились в чащу и скрылись с глаз старого Виша. Когда Самбор обернулся, уже ничего не было видно, кроме дыма, столбом поднимавшегося над усадьбой.

Как предсказал старик, так и случилось: только мелкий, как роса, дождик покропил землю; когда он прошёл, сильнее запахли берёзы и из-за облаков показалось чистое небо. Тучи, громоздясь, сбились на западе, над головами путников прояснилось, и бледное солнце выглянуло из-за прозрачной пелены. Ехали молча. Лошади сами прокладывали себе путь, хотя не видно было ни малейшего признака дороги.

Смерд дремал, спали, поминутно просыпаясь, и остальные всадники. Бодрствовали только Хенго и Самбор.

Ехали то берегом, спустившись к самой реке, то, немного поднявшись по склону, лугами или продирались сквозь чащу, где лошади обрывали зубами листья, — и неуклонно продвигались вперёд. Направо, у самой дороги, тёмной стеной стоял густой бор, широко раскинув ветви. Кое-где из глубины пробивался тинистый ручей, заросший травой, и, журча, бежал по узкому руслу к реке.

Был уже день, когда они увидели на холме громадную глыбу, а вокруг неё несколько камней поменьше, стоявших словно на часах. Иные из них уже вросли в землю, другие окутал седой мох… Вокруг камня, опираясь на белый посох, расхаживал сгорбленный старик. Это было древнее урочище, где некогда приносились жертвы… Но вот старик остановился, простёр руки к камню и, что-то бормоча, стал бросать на него какие-то травы. Вскоре они потеряли его из виду. Дальше на берегу возвышался покрытый дёрном курган, возле которого лежали груды зелени. Проезжая мимо, каждый из них бросил к его подножию отломленную по дороге ветку. Только Хенго с любопытством посмотрел, но воздержался от жертвоприношения.

— Что это за курган? — спросил он.

— Зовут его Лешековым, — ответил Самбор. — Здесь пал, сражённый стрелой, князь, защищая переправу от неприятеля. Рать его бросилась вперёд и разбила наголову врага, а господину своему, бросая землю горстями, насыпала этот курган… В нем, люди говорят, зарыты великие сокровища, но их охраняют духи. Раз в год, под Купалу, курган раскрывается, и всякий, кто хочет, может туда войти и взять, сколько вздумает; только надо скорей возвращаться, а то, едва пропоют петухи, курган закрывается; так многие уже остались в нём.

Чтобы развеять горе, Самбор рассказал сказку о том, как однажды, в ночь под Купалу, какой-то человек, позарясь на богатства, прокрался к кургану, спустился под землю и увидел громадный дворец, а в нём великолепные палаты, ломившиеся от золота, но человек все шёл и шёл не заметил, когда пропели петухи… Целый год он пропадал… И только, когда курган снова открылся, он вышел из него, живой, но немой: это духи закрыли ему рот, чтобы он не выдал их тайну.

Дальше пошли более людные места: направо и налево в рощах вился дым над хижинами; на берегу то и дело попадались следы погасших костров и конских копыт… Кое-где лежали побелевшие кости…

Около полудня они остановились в зеленой дубраве, где были и тучные пажити для коней и близко вода — для привала. Спешившись, все разлеглись в тени и принялись есть — что у кого было. Самбор достал белый хлеб, который дала ему Яга, поглядел на него и спрятал: легче ему было голодать, чем съесть его, — ведь это был домашний хлеб!

Солнце пекло, как и вчера, ни малейшее дуновение ветерка не умеряло зноя. Вокруг ничего не было видно, кроме леса и кустарников, лугов и топей. Лишь кое-где в ложбине ярко синело озеро и смотрело в небо, словно сверкающий глаз; как ресницы, окаймляли его камыши, и дугами бровей чернели над ним леса.

В полдень даже птицы затихли, только стрекотали кузнечики да проносились шмели. Великое безмолвие навевало сон. Смерд дремал, Хенго сдвинул брови, как будто что-то считал, как вдруг Самбору послышался чей-то голос.

Вокруг никого не было видно, однако до слуха его, все приближаясь, доносилось протяжное пение. Кто-то тихо напевал глухим, дрожащим голосом, перебирая в лад песне звенящие струны. Слов ещё нельзя было уловить, но напев был жалобный, заунывный, печальный.

Все с любопытством обернулись к реке, откуда, казалось, доносился голос.

Внизу, по песчаному берегу, шёл слепой старец с мальчиком-поводырём. Он держал перед собой гусли, пробегая по струнам трясущейся рукой. Проснулся Смерд и, увидев его, закричал сверху:

— Иди сюда, старик!

Слепец остановился, медленно поднял голову и белые глаза в красных ободках век.

— Поди сюда, старик, иди отдохни! — повторил Смерд. — Переломим с тобой лепёшку да послушаем песню.

Певец снова пробежал пальцами по струнам, но песня оборвалась. Он стоял в раздумье, потом палкой сделал знак поводырю и стал взбираться наверх.

— Куда идёшь, старик? — спросил его Смерд.

— Сам не знаю! — отвечал слепой. — Хожу с песнями по свету, от хаты к хате.

Он принялся ощупывать палкой место, на котором стоял, и осторожно опустился наземь. Положив гусли на колени, старик задумался. Повременив немного, тихо и невнятно, как бы про себя, старик запел, запел так, словно вся жизнь его воплощалась в песнях и они переполняли его грудь, словно песнями он дышал и без них не мог жить.

Все примолкли. Один из дружинников достал из мешка лепёшку и сунул её в руку старику, тот медленно принялся жевать. Мальчик-поводырь пошёл с ковшом на реку за водой.

Самбор подсел к слепцу.

— Старый Слован, — сказал он, — ночевать попроситесь в Вишеву избу, там вас с радостью примут.

— Ночевать? В Вишевой избе? Не по моим это ногам, — ответил слепой, — ноги у меня старые и сбитые. Насилу их таскаю… Ползу, как улитка… Чуть пройду немного, они уж заставляют сесть да отдохнуть. А до старого Виша далеко… ох, далеко…

— Но ведь вы туда пойдёте, — продолжал своё Самбор. — Как остановитесь у ворот, скажите, что шлёт им поклон тот, кто сегодня с ними простился.

— Так вы из Вишева дома? — спросил старик. — А кто же ещё тут с вами? И много, я слышу, народу? Хоть и не видят мои глаза…

— Княжьи люди… вот кто! — неожиданно вмешался Смерд. — В городище едем, в башню. И этот с нами. А вы бывали там?

— Встарь… встарь! — ответил слепой. — Теперь мне незачем туда ходить… Там мечи поют да железо играет… Песни слушать им недосуг.

Он вздохнул.

— А на что князю песни? — воскликнул Смерд. — Это бабье дело.

— А война… война, — словно разговаривая с собой, бормотал Слован, — война — дело диких зверей. Покуда чужой дух не повеял среди полян, отцы пахали землю, пели песни и в покое и мире славили богов, а в оружии не нуждались — разве что на зверя…

Смерд засмеялся.

— Э-эх! — вскричал он. — Не те сейчас времена…

— Не те благословенные времена, — подхватил слепец, — не те времена, когда гуслей у нас было больше, чем железа, а песен больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поёт лесам, оттого что некому его слушать. Так пусть запомнят леса, как жили те, что спят теперь в каменных могилах. А как помрут старики, сыны не узнают о деяниях своих отцов: могилы умолкнут. Старый мир канет во мрак.

Речь его была медлительна, слова сами переходили в песнь, и старик не заметил, как запел. Руки, отбросив хлеб, забегали по струнам, а струны, жалуясь, застенали.

— Я, быть может, уже последний певец, — сказал Слован, — в отрочестве мне — выкололи глаза, чтобы душа моя смотрела в иной мир. Я исходил все земли, но не видел ни одной. От бурного Дуная до Белого моря и от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги несли меня, не разбирая пути, куда судьба вела и где собирались толпы людей. Я садился наземь, меня обступали кольцом, женщины хлопали в ладоши, старики оплакивали отцов. А я шёл от урочища к урочищу, от кургана к кургану, от источника к источнику… далеко-далеко, на край света, где уже не слышно нашей речи.

Он умолк. Смерд наполовину слушал, наполовину дремал. Когда старик остановился, Смерд оглянулся:

— Пой дальше, певец!

— О чем же вам петь? — пробормотал слепец, как будто раздумывая вслух. — Вам иные песни нужны, старых вам не понять. О чем же петь? О пращурах с Дуная, о прапращурах с востока или о братьях с Лабы и Днепра? Вы их не знаете. О белых и чёрных богах[19], о Вишну[20] и Самовиле[21]?

Голос его понизился, голова тряслась…

— Прежде не так бывало! Певца встречали толпы, старики вели его к священному дубу или к священному источнику, на вечевое городище или могильные жальники[22].

Старики и молодёжь становились в круг, слушали. Перед слепым ставили мёд и пиво, возлагали венки ему на чело. В городище князь сажал его на почётное место — покрытую ковром лавку; нынче мы, голодные и холодные, поем на выгоне пастухам…