Детонепробиваемая - Эмили Гиффин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как с мышами?
– Ага, – киваю я.
* * * * *
Остаюсь у Джесс – домой возвращаюсь только раз за четыре дня, точно зная, что Бен на работе. Хотелось забрать мобильный и кое-какую одежду. Я продолжаю ждать его звонка, но он не звонит. Ни разу. Наверное, я не всерьез жду, что он опомнится, но каждый раз, проверяя голосовую почту и слыша «нет новых сообщений», ощущаю новую волну опустошенности. Конечно, я ему тоже не звоню, и надеюсь, что он чувствует то же самое, тщетно заглядывая в свои входящие. Но что-то мне подсказывает, что это не так, и поэтому душа с каждым днем болит все больше и больше. Выражения типа «горе да беда друг без друга никуда» ни под какую ситуацию не подходят вернее, чем под разрыв отношений. Одна лишь мысль о том, что моя половинка прекрасно справляется без меня, поистине невыносима.
Джесс настаивает, что меня одолевает паранойя и Бен, конечно же, грустит не меньше моего, но у меня есть две убедительные причины верить, что мое состояние хуже, чем его. Первой я делюсь с Джесс однажды вечером за китайской едой на вынос, напомнив подруге, что Бен одарен благословенной способностью отгораживаться от боли и впадать в комфортное оцепенение. Психологи говорят, что вот так подавлять эмоции нездорово, но глядя, как Бен по-чемпионски скользит по поверхности бездонного моря печали, я не могу не завидовать. Никогда не умела выключать депрессивную часть мозга. Вспоминаю, как в прошлом году кузену и лучшему другу Бена, Марку, диагностировали четвертую стадию рака. Бен на протяжении всего этого сурового испытания держался стоически, почти демонстративно спокойно, даже после ночного телефонного звонка со скорбным известием о смерти Марка.
Когда Бен забрался назад в постель после короткой беседы с матерью Марка, я спросила, не хочет ли он поговорить. Бен покачал головой, а затем выключил свет и прошептал: «Не очень. Да и не о чем тут говорить».
Мне хотелось убедить его, что поговорить можно о многом. Мы могли бы обсудить слишком короткую, но все равно насыщенную жизнь Марка. Бен мог бы поделиться детскими воспоминаниями о кузене, которого он всегда считал скорее братом. Рассказать, как они учились в Брауне – оба отказались от изначально выбранных колледжей, лишь бы не разлучаться. Мы бы поразмыслили над концом жизни Марка и облекли бы в слова, до чего больно было смотреть, как Марк умирает. А потом бы придумали, что дальше – надгробная речь, которую, как я знала, Бен мысленно сочинял уже много недель.
Но Бен ничего не сказал. Я помню, как в темноте чувствовала, что он не спит, и поэтому тоже не закрывала глаза, на случай если он передумает и все же захочет поговорить или хотя бы поплакать. Но он не заплакал. Ни в ту ночь, ни на следующий день. Не проронил ни слезинки даже на похоронах, где его трогательная надгробная речь заставила разрыдаться всех присутствующих.
Прошло шесть долгих месяцев, пока броня Бена не треснула. Мы стояли в проходе с хлопьями в супермаркете «Фэйрвэй», когда лицо его стало опустошенным и он механически взял со стеллажа коробку пшеничных подушечек. Мне не пришлось спрашивать, о чем Бен думал. Он успел дойти до дома и лечь в спальне, прежде чем до меня донеслись эти странные и страшные звуки подавляемых рыданий взрослого мужчины. Когда Бен спустя долгое время вышел, глаза его были красными, а веки припухшими. Я никогда его таким не видела. Он крепко меня обнял и срывающимся голосом пожаловался: «Черт возьми, мне так его не хватает».
– Не то чтобы я сравнивала наше расставание со смертью Марка, – говорю я, закончив рассказ.
– Понимаю, – кивает Джесс. – Но если вы и вправду расстанетесь, это будет похоже на смерть.
– Ага. Особенно потому, что ни я, ни Бен не желаем «оставаться друзьями с бывшими», – добавляю я. – Если все кончено – значит, все кончено. Я не хочу с ним просто дружить.
Джен тяжело вздыхает и говорит:
– Что ж. Возможно, еще не все потеряно.
– Но мне действительно кажется, что дальше ждать нечего. Просто прикинь. Бену понадобилось полгода на осознание того факта, что Марка больше нет. Ко времени, когда он позволит себе заскучать по мне, будет уже слишком поздно.
Джесс выглядит обеспокоенной, а я думаю о второй причине, почему Бен, наверное, страдает меньше, чем я. Но делиться этой причиной с Джесс не тороплюсь. Я никогда не произносила её вслух и даже не писала в дневнике. Это кое-что, о чем я всегда в какой-то мере знала, но не позволяла себе слишком на этом зацикливаться. До последних событий не было никакого смысла озвучивать это обстоятельство.
А причина вот в чем: я совершенно уверена, что люблю Бена больше, чем он – меня. Я знаю, что он очень меня любит. Знаю, что он любит меня больше, чем любил Николь и всех других. Но мне все равно кажется, что я люблю его больше. Это одна из тех вещей, о которых никогда не знаешь наверняка, потому что нельзя ввести все данные об отношениях в компьютер и заставить его выдать точную числовую оценку. Нельзя количественно измерить любовь, а если попытаться, это, скорее всего, приведет к искажениям из-за различия характеров – ведь общеизвестно, что некоторые люди больше выражают себя в отношениях, проявляют эмоции или показывают, что нуждаются в партнере, а другие скрывают чувства за дымовой завесой. Но за подобными дымовыми завесами скрывается и ответ. Любовь редко, почти никогда не распределяется поровну. Кто-то один всегда любит больше.
И в нашем супружестве такой человек – я. У некоторых пар отклонение колеблется то в одну сторону, то в другую. Но в начале, середине и в конце нашего союза, думаю, я всегда любила его больше. Бен бы сказал, что вопрос дурацкий, но если бы его каким-то образом вынудили ответить честно, он, наверное, признал бы мою правоту. Скорее всего, он также согласился бы, что это никак не связано с нашими личными достоинствами и достижениями. Полагаю, мы примерно одинаково умны, успешны, жизнерадостны и привлекательны, а эти качества составляют большую четверку в общепринятом рейтинге сравнения партнеров. Я приблизительно равна Бену, и поэтому всегда чувствовала себя защищенной, уверенной в себе и достойной. Но все равно. Получилось так, что я люблю Бена чуть-чуть больше, и от этого больше боюсь потерять его, чем он меня.
И это подводит меня к следующему соображению. Думаю, у меня всегда было иррациональное чувство, будто тревога и страх служат своего рода страховкой. На подсознательном уровне я всегда признавала, что если чего-то опасаться, вероятность того, что это случится, каким-то образом уменьшится. Но сейчас скажу, что схема работает не так. То, чего больше всего боишься в жизни, все равно может стать реальностью. А когда так происходит, чувствуешь себя еще более обманутой из-за того, что трусила с самого начала.
Глава 5
Грусти сопутствует множество защитных механизмов. И шок, и отрицание, и алкоголь, и шутки, и религия. А еще старый добрый режим бездеятельного ожидания – слепая вера в судьбу и прочая нудота вроде «все происходит неспроста».
А лично моим излюбленным защитным механизмом всегда был гнев и его верные приспешники: праведное возмущение, желчность и негодование.
Я помню, как впервые увидела, что в горе люди предаются гневу. Тогда я ходила в детский сад и отец Джимми Мура умер от сердечного приступа, перетаскивая рождественскую елку из гаража в дом. Несколько недель спустя после похорон мы с мамой столкнулись с Джимми и его мамой в супермаркете. Я с нездоровым любопытством пялилась на Джимми из-за продуктовой тележки, а моя мама участливо расспрашивала миссис Мур, как у нее дела. Вдова покачала головой и сжала кулак. «Прямо сейчас я чертовски зла на Бога!» – воскликнула она тогда.
Мы с Джимми обменялись взглядами и потупились. Наверное, мы оба удивились. А я так даже немного испугалась. Никогда раньше не слышала, чтобы кто-то злился на Бога. Мне казалось, что это опасно. Помню, я тогда подумала, что мама Джимми не в порядке, раз она чувствует что-то кроме горя из-за смерти мужа. Гнев не вписывался в пазл скорби.
Но примерно шесть лет спустя, когда мне было одиннадцать, я узнала, как близки эти две эмоции. В тот год мою мать «подозревали» в интрижке (она до сих пор ее отрицает) с директором начальной школы, мистером Хиггинсом. Я твердо убеждена, что – помимо сиротства и тяжелой инвалидности – это самое плохое, что может случиться с пятиклассницей, особенно когда она узнает обо всем последней. Я никогда не питала иллюзий об идеальности своих родителей, так как часто сравнивала их с образцовыми родителями из книг. Мне хотелось, чтобы папа чуть больше походил на Аттикуса Финча, а мама хоть иногда вела себя как заботливая и понимающая мамочка Рамоны Куимби из моих любимых повестей Беверли Клири. Но в целом я была довольна своими родителями. Ценила, что в выходные папа занимался с нами всякими интересными делами, а не заставлял работать во дворе или смотреть с ним футбол, как другие отцы по соседству. И я гордилась маминой красотой, чувством юмора и тем, что мои друзья восхищались её стильностью.