Утоли мои печали - Алюшина Татьяна

– Мракобесие это все поповское, – отмахнулся тот и сказал вдруг потрясающе-убийственно верную вещь, которую и сам-то не понял: – Вот она, здеся ваша геенна огненная, – и обвел рукой просторы.

– А знаешь, почему за него крестьяне воевали? – вдруг спросил Аким Лукич и, не дождавшись ответа, пояснил: – Потому что он настоящий хозяин. В полном смысле слова для них «отец родной». Он своих крестьян берег, любил, заботился о них. Построил школы, больницу, даже садик для деток малых. Оплачивал обучение в городе одаренным детям и стипендии им начислял. Платил крестьянам за излишки продуктов, землю любил, ухаживал за ней, и все у него росло, ладилось, и люди были здоровы и довольны, свободу имели, будущее. А вы всех под корень, всех! – И с внутренней выстраданной болью вдруг спросил: – А что дальше-то будет? Рано или поздно закончится война и резня кровавая, и что делать-то будете, как землю, хозяйство, страну поднимать? Сколько понадобится лет, десятилетий, чтобы заново вырастить и воспитать таких вот мужиков толковых, любящих землю свою, на которых вся Россия и держится? Э-эх! – безнадежно махнул он рукой.

– Вот я и говорю: контра ты, Вершинин, тебя самого к стенке надо.

Да. Отношения между ними были именно такими – комиссар Акима все к стенке пристраивал и налаживал, а тот его от беспредела революционного останавливал да притормаживал чрезмерную расстрельную активность.

Ладно, про те его скитания с обозом можно бесконечно рассказывать, на несколько книг хватит записей в его дневниках. В общем-то, так подробно о деяниях Акима Лукича в те годы повествуется только ради одного и важного факта – он спасал культурное богатство страны! И передавал изъятое в Гохран и в Московский Кремль, где временно складировали произведения искусства и иные ценности.

Кстати, к вопросу о правоте его выбора метода спасения достояния страны – за те годы, что Аким колесил со своим отрядом по Центральной России, ими были вывезены и переданы на хранение сотни полотен известных и малоизвестных художников – сотни! И вещей, представляющих художественную ценность, – неисчислимое количество.

Но! Не все!

Вот это важно! Некоторые, пострадавшие от огня или порченные водой, порезанные или порванные, словом, подлежавшие реставрации картины, он забирал себе. О чем получал вполне официальный документ, назначавший данные полотна его личной собственностью, выданной государством в виде награждения «…за безупречное выполнение особого задания партии и проявление на своем боевом посту героических качеств и революционной твердости».

Полотна он потихоньку отдавал реставрировать знакомым мастерам, в силу разных обстоятельств еще не сбежавшим из страны, находил достойные рамы и складывал у себя дома, собирая таким образом собственную коллекцию.

Уникальную!

Ибо были там Репин, Левитан и Шишкин, ранние натюрморты Серова, и Саврасов, и Суриков, да много чего было.

Он не прятал полотна по тайникам и схронам, лучше других на собственной практике зная, как быстро они находятся во время обысков, а свободно держал в квартире, правда, на стены не вывешивал.

Да, про жилплощадь.

Жить с Поленькой они продолжали в квартире Вершининых, только их все же «уплотнили», хотя великий мандат за подписью самого Ленина и здесь сыграл роль магического заклинания – отдать часть помещения им не приказали, а вежливо поинтересовались, не мешает ли товарищу Вершинину лишняя жилплощадь. И чтобы не нарываться и уживаться как-то с властями, Аким Лукич навестил наркома, отвечающего за расселение граждан своего района, предъявил ему мандат уполномоченного и «добровольно» предложил решить этот вопрос таким образом, чтобы он не вредил выполнению ответственной и секретной работы и чтобы товарищам, нуждающимся в жилье, помочь.

Решили. Вершининым оставили три комнаты из семи, а также туалет с ванной и большую кухню. А остальные четыре комнаты, с туалетом, душем и небольшим закутком дополнительной кухни с печкой, отделили для лучшей звукоизоляции «ответственного работника» капитальной перегородкой в два кирпича, которую за три дня соорудили присланные рабочие. На выделенной части расселили не одну, а сразу четыре семьи.

Хорошо хоть входы у них получились с разных сторон – в квартиру Вершининых с парадного, а в отделенную часть, ставшую коммунальной, – с черного.

– Не сильно-то у них что изменилось, – заметила на это Поленька. – Как ходили одни с красного входа, а другие с черного, так и теперь ходят. Только лица поменялись.

В девятнадцатом году у Акима с Поленькой родился сын Петр, а в двадцать первом Акима Лукича назначили в особую комиссию, решавшую судьбу имевшихся ценностей, проводившую оценку и распределявшую их по заказникам и музеям. Состояла эта комиссия из специалистов Эрмитажа, Исторического музея, Академии наук, в нее вошли и несколько хороших знакомых Вершинина.

В этой комиссии он и проработал несколько лет, а в двадцать шестом году был назначен руководителем одного из направлений в Гохране, а именно в отделение по русскому искусству.

Надо сказать, что в дневниках Акима Лукича начиная с двадцать пятого, и все более заметно к двадцать седьмому году, начинает меняться тон повествования, принимая частенько ироничный оттенок, хотя и тревожного в них тоже хватало. Но его смешила повальная страсть к сокращениям названий, устройство неисчислимых наркоматов всего чего не попадя, а вместе с тем звучало и восхищение народом, его стойкостью и здоровой психикой, не позволившей сойти с ума от кровавого месива Гражданской войны, от голода и миллионных смертей, от сиротства и нищеты, а взяться и упорно начать строить что-то новое, уникальное, свое.

Не правителями и новой властью восхищался он, нет, а именно народом, а еще новыми поэтами, писателями…

К сожалению, ах, к какому великому сожалению, Аким Лукич слишком рано погиб!

Этот неординарный человек, обладающий силой характера, волей, целеустремленностью, любовью к Отчизне и невероятнейшими знаниями, – как же до обидного мало он прожил!

Но это было неизбежно.

Он был слишком ярок для этой власти. Не ужились бы они.

Да что там не ужились, какое будущее время? Аким Лукич знал и видел, что все идет к его аресту, даже удивлялся, что поздновато, думал, что это произойдет раньше. Но погиб он так же неординарно, как и жил, умудрившись даже своей смертью защитить свою семью.

Всем, чем мог.

Тридцать второй год, ему сорок три. Поленька снова беременна, долгожданно и необычайно радостно, уж и не чаяли, Петеньке тринадцать лет, умнейший мальчик растет, с великой тягой к знаниям. Да не по отцовской профессии, все больше к инженерии всякого рода тяготеет, особо к моторным агрегатам, уже и разбирается кое в чем.