Руководство для домработниц (сборник) - Лусиа Берлин

– С каждым разом они становятся все меньше, вы заметили? – произнес он тихо, так, чтобы слышала только я. И улыбнулся мне. Я улыбнулась в ответ, обезоруженная радостью. И тут – резкий скрип: Тим отодвинул свой стул и пошел к задним партам. На полдороге задержался перед Долорес – тощей, некрасивой, застенчивой. Лениво стал щупать ее груди. Она вскрикнула, расплакалась, выскочила в коридор.

– Поди сюда! – заорала я ему. Его зубы сверкнули.

– А вы заставьте, – сказал он. Я оперлась об стол, потому что у меня закружилась голова.

– Вон отсюда! Марш домой. И больше никогда не приходи на мои уроки.

– Ни за что не приду, – ухмыльнулся он. Прошел мимо меня к двери, на ходу прищелкивая пальцами: клац-клац, клац-клац… Остальные ученики притихли.

Когда я тоже направилась к двери, чтобы поискать Долорес, в окно влетел камень. Упал, вместе с осколками разбитого стекла, на мой стол.

– Что происходит?! – на пороге возникла сестра Лурдес. Я не могла мимо нее протиснуться.

– Я отправила Тима домой.

Она побелела. Ее чепец задрожал:

– Миссис Лоуренс, ваш долг – держать его под контролем в классе.

– Простите, сестра, это выше моих сил.

– Я поговорю с матерью игуменьей, – сказала она. – Утром зайдите ко мне в кабинет. На место! – Последнюю фразу, перейдя на крик, она адресовала Долорес, вернувшейся в класс через запасной выход. И ушла.

– Откройте книги на девяносто третьей странице, – сказала я. – Эдди, прочти и переведи первый абзац.

На следующее утро я не стала заходить в начальную школу, а сразу направилась в свою. Сестра Лурдес уже ждала меня в своем кабинете со стеклянной дверью. В коридоре стоял Тим, привалившись к стене, заложив пальцы за ремень.

Я кратко рассказала монахине, что случилось накануне. Она слушала меня, опустив голову.

– Надеюсь, вам удастся вернуть уважение этого мальчика к себе, – сказала она.

– Ноги его не будет в моем классе, – заявила я. Встала, подошла к ее столу, схватилась за край деревянной столешницы.

– Миссис Лоуренс, нас известили, что этот мальчик нуждается в особом внимании, что он нуждается в “поощрении и требовательности”.

– Но не в девятом классе. Он слишком взрослый и слишком умный, чтобы здесь учиться.

– Что ж, вам придется найти решение этой проблемы.

– Сестра Лурдес, если вы снова запишете Тима в мою группу испанского, я пойду к матери-игуменье и к его инспектору по УДО. Я расскажу им, что случилось. Покажу работы моих учеников – до его появления и после. И работы Тима тоже покажу: в девятом классе ему не место.

Она произнесла тихо, сухо:

– Миссис Лоуренс, мы несем ответственность за этого мальчика. Совет по УДО передал его нам. Он останется в вашей группе.

И, побледнев, приблизила ко мне лицо:

– Преодолевать такие проблемы, учить детей вопреки проблемам – наш учительский долг.

– Но я просто не могу.

– У вас слабая воля! – прошипела она.

– Да, слабая. Он взял верх. Я не могу вынести того, что он творит со мной и с классом. Если он вернется, я уволюсь.

Она привалилась к спинке кресла. Устало проговорила:

– Дайте ему еще один шанс. Одну неделю. А потом поступайте, как хотите.

– Хорошо.

Она встала, распахнула дверь перед Тимом. Он присел на край ее стола.

– Тим, – заговорила она мягко, – ты докажешь мне, миссис Лоуренс и всему классу, что раскаиваешься?

Молчание.

– Я не хочу отправлять тебя назад в исправительную колонию.

– Это почему же?

– Потому что ты способный мальчик. Я хочу, чтобы здесь ты чему-нибудь да выучился, чтобы ты окончил школу Святого Марка. Я хочу, чтобы ты поступил в школу высшей ступени, чтобы…

– Да ладно, сестра, – протянул Тим. – Вам просто хочется застегивать на мне рубашку.

– Заткнись! – я шлепнула его по губам. Моя белая рука – на фоне его смуглой кожи. Он застыл. Мне захотелось, чтобы меня немедленно стошнило. Сестра Лурдес вышла из кабинета. Мы с Тимом, стоя лицом к лицу, услышали, как она читает молитву в девятом классе: “Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус…”

– Вы чего это меня ударили? – тихо спросил Тим. Я раскрыла рот, хотела было сказать: “За твою наглость и жестокость”, – но наткнулась на его презрительную улыбку: именно этих слов он от меня и ожидал.

– Ударила, потому что на тебя обозлилась. Из-за Долорес и из-за камня. Потому что обиделась и почувствовала себя дурой.

Его темные глаза изучали мое лицо. Пелена безразличия на миг растаяла.

– Наверно, теперь мы квиты, – сказал он.

– Да, – сказала я, – пойдем на урок.

Я шагала по коридору рядом с Тимом, стараясь не попадать с ним в ногу.

Угол зрения

Вообразите, что рассказ Чехова “Тоска” написан от первого лица. Старик рассказывает нам, что у него только что умер сын. Мы почувствуем себя неловко, заерзаем, даже заскучаем – совсем как седоки в рассказе. Но беспристрастный голос Чехова убеждает нас, что старик достоин уважения. Мы заражаемся авторским сочувствием к герою, мы потрясены если и не смертью его сына, то разговором старика с лошадью.

По-моему, штука в том, что все мы чувствуем себя на свете довольно неуверенно.

Сейчас объясню. Допустим, я просто дам высказаться женщине, про которую сейчас пишу…

“Я не замужем, мне далеко за пятьдесят. Работаю медсестрой в частной клинике. Домой возвращаюсь на автобусе. По субботам стираю, потом иду в «Лакиз» за продуктами, покупаю воскресную «Кроникл» – и снова к себе”.

Вы скажете: “Ох, избавьте нас от этого занудства”.

Но мой рассказ начинается так: “Каждую субботу, после прачечной самообслуживания, после супермаркета, она покупала воскресную «Кроникл»”. И только благодаря тому, что рассказ написан от первого лица, вы будете выслушивать пресные детали маниакально неизменного распорядка этой женщины, Генриетты. Подумаете: “Ну, если автор находит в этой унылой тетке что-то, достойное литературы, чем черт не шутит… Почитаю еще немножко: посмотрю, что произойдет”.

Да ничего не произойдет. И вообще рассказ пока не готов. Но я надеюсь набросать легкими штрихами столь достоверный портрет этой женщины, что вы волей-неволей начнете ей сочувствовать.

Почти все писатели берут реквизит и декорации из собственной жизни. Например, моя Генриетта каждый вечер съедает свой скудный, жалкий ужин, подстелив под тарелку синюю пластиковую салфетку, орудуя красивыми увесистыми столовыми приборами – итальянскими, из нержавеющей стали. Деталь странная и, казалось бы, нелогичная, потому что эта женщина старается даже бумажные полотенца покупать со скидкой, зато возбуждает в читателе любопытство. По крайней мере надеюсь, что возбуждает. Пожалуй, в рассказе я не стану давать никаких объяснений. Я сама пользуюсь за столом такими изысканными приборами. В прошлом году заказала шесть штук по рождественскому каталогу МoМА[37]. Аж за сто долларов, но я сочла, что затраты себя оправдают. У меня шесть тарелок и шесть стульев. А вот возьму да приглашу гостей на обед, подумала я. Но оказалось, сто долларов – это за шесть предметов. Две вилки, два ножа, две ложки. Комплект на одну персону. Я постеснялась возвращать покупку, подумала: ну ладно, может быть, через год закажу еще комплект.

Генриетта ест своими красивыми вилками-ложками и пьет из фужера минеральную воду “Калистога”. Перед ней – салат в деревянной миске и какой-нибудь разогретый полуфабрикат бренда “Тонкая талия” на мелкой тарелке. За ужином она читает раздел “По странам и континентам”, где все заметки написаны от первого лица и, такое ощущение, одним и тем же автором.

Скорей бы понедельник, думает Генриетта. Она влюблена в доктора Б., нефролога. Многие медсестры и секретарши влюблены в “своих” врачей. Синдром Деллы Стрит[38], так сказать.

Доктор Б. списан с нефролога, у которого я когда-то работала. Я-то определенно не была в него влюблена. Иногда говорила в шутку, что у нас высокие отношения, переходящие из любви в ненависть и обратно. Он возбуждал столь непреодолимую ненависть, что я невольно вспоминала, до чего порой доводит любовь.

Но Ширли, на чье место я пришла, все-таки была в него влюблена. Она показала мне все, что надарила ему на дни рождения. Горшок с плющом на медной подставке в виде велосипеда. Зеркало с нарисованной коалой. Набор авторучек. Она сказала, что он был в восторге от всех ее подарков, кроме велосипедного сиденья из мохнатой овчины. Сиденье пришлось обменять на велосипедные перчатки.

В моем рассказе доктор Б. насмехается над Генриеттой из-за такого сиденья, язвит, беспощадно глумится – что-что, а это он отлично умел. Собственно, это будет кульминация рассказа: до Генриетты дойдет, как он ее презирает, как жалко выглядит ее любовь.

Выйдя на работу, я в первый же день заказала одноразовые халаты. Ширли предпочитала хлопчатобумажные: “Голубые в клеточку – мальчикам, розовые с розочками – девочкам”. (Почти все наши пациенты были так дряхлы, что не могли шагу ступить без ходунков.) Каждую пятницу она затаскивала в автобус и везла домой баулы с грязным бельем, и не только сама все стирала, но еще и крахмалила, и гладила. На мою Генриетту я тоже взвалила эту обязанность: гладит она по воскресеньям, после уборки в квартире.