Скука - Альберто Моравиа

Я взглянул на Риту, которая стояла около стола, лицо ее выражало смиренное послушание; она сказала совер­шенно серьезно:

—  Синьор Дино снимет брюки прямо сейчас или мне подождать?

—  От кофе может остаться пятно, — сказала мать, — будет лучше, Дино, если ты снимешь их сразу.

—  Но не могу же я снимать их прямо здесь, посреди гостиной?

Я увидел, что Рита отвернулась, может быть, для того, чтобы скрыть улыбку. Мать сказала:

—  Так поди в свою комнату, там сними брюки и отдай их Рите. Потом надень халат — он висит в шкафу — и спускайся вниз. Тем временем я приготовлю документы, которые мне нужно тебе показать.

Так мы и вышли, Рита и я, она впереди, почти бегом, успев бросить мне на ходу: «Знаете, я пойду первая, ком­ната все время стояла запертая, я по крайней мере окна открою», — а я за ней, с изумлением думая о том, что все разворачивается по неписаным, но непреодолимым за­конам классических историй со служанками. Не кто иной, как мать создает для сына повод уединиться с гор­ничной, сын с горничной направляются к постели, в ко­торую вот-вот лягут вместе, притворяясь друг перед дру­гом, что приняли всерьез подсказанный матерью пред­лог, — горничная, возбужденная своим честолюбивым послушанием, сын, возбужденный своим унижением гос­подина. Размышляя надо всем этим, я поднялся на тре­тий этаж и направился к комнате, в которую передо мной вошла Рита.

Войдя, я увидел, что Рита свесилась из окна, распахи­вая жалюзи; дождавшись, когда она повернула ко мне раскрасневшееся от ходьбы, а может быть, и от возбужде­ния лицо, я сухо сказал:

— Подождите в коридоре, я вас позову.

Когда она вышла, я медленно подошел к окну и стал там спиной к двери, отрешенно глядя на раскинувшийся внизу сад. Я не любил вспоминать прошлое, и меня не волнуют места, где я когда-то бывал, но все же это был день, когда я решил вернуться, притом после десятилет­него отсутствия, и потому не удержался от того, чтобы не сравнить нынешнее свое душевное состояние с тем, де­сятилетней давности. Так вот, увидев сначала ампирную мебель гостиной, а затем геометрически правильную пла­нировку сада (все оставалось точно таким, каким было), я заметил, что испытываю какое-то унылое облегчение при мысли, что и я тоже нисколько не изменился. Да-да, нисколько не изменился: возвращаясь к матери, я воз­вращался к старым своим привычкам и, может, посте­пенно снова начну рисовать в той самой студии в глубине парка, которая тоже осталась такой же, как и была. Кто знает, может быть, так же, как после переезда на виа Маргутта, когда я, пусть ненадолго, поверил в свои силы, я и теперь, после переезда к матери, снова на какое-то время поддамся иллюзии, будто могу писать картины; в сущности, жизнь и состоит из постоянных перемен точек зрения, она как неудобная постель, где нельзя долго ле­жать на одном боку. Тут я взглянул на постель и, увидев, что на ней нет ни одеяла, ни простыней, а матрас скатан, как обычно делается это в нежилых комнатах, внезапно понял, что не так уж это хорошо, как мне казалось, — то, что ничего за это время не изменилось ни вокруг, ни во мне самом.

Да, ничего не изменилось, это правда, но именно поэтому мне снова угрожало отчаяние, то самое, кото­рое в свое время погнало меня из дому. Ничего не изме­нилось, но так как время даром не проходит, все стало немного хуже, хотя и осталось, по существу, таким же. Скажем, вот сейчас: покуда мать ждала меня в кабинете, чтобы с документами в руках объяснить мне, что значит быть богатым, в коридоре меня ждала Рита — чтобы я ее позвал и повалил в постель; две эти вещи только кажут­ся далекими друг от друга, на самом деле они связаны между собой точным и тонким механизмом. Существо­вание этого механизма не было для меня новостью, я давно о нем подозревал, но никогда он не представал передо мной с такой ясностью, как сейчас, — так в вит­рине авиаконторы видишь авиационный мотор в разре­зе, со всеми его многочисленными сложными деталями. Это был механизм отчаяния, который, стоит мне вер­нуться, заставит меня переходить от ощущения соб­ственного богатства к творческому бессилию, от бесси­лия к скуке, от скуки к Рите или какому-нибудь другому унижению в том же роде. Уж лучше в таком случае вер­нуться в студию на виа Маргутта, где отчаяние выража­ло себя просто в чистом холсте, который мне не суждено было превратить в картину.

Тут я услышал тихое, но откровенно нетерпеливое и доверительное царапанье в дверь и, не успев отдать себе отчет в том, что делаю, расстегнул ремень, снял брюки, раскатал на кровати матрас и лег. Затем крикнул Рите, что она может войти.

Она вошла в тот же миг и, увидев меня лежащим, повернулась, чтобы запереть дверь. Я лежал неподвижно, вернее неподвижным оставалось во мне все, кроме той части тела, к которой желание вызвало прилив крови. Прижав подбородок к груди, я, не отрываясь, смотрел именно туда: так труп, распростертый на катафалке, мо­жет показаться разглядывающим собственное тело, уб­ранное и готовое к выносу. Рита тем временем подошла к кровати и остановилась около нее, разглядывая меня сквозь придающие ей такой лицемерный вид очки так, как могла бы разглядывать какой-то непонятный и до­стойный всяческого изучения предмет. Я протянул руку, схватил ее безвольно висящую кисть и потянул так, как тянут за узду не столько брыкливую, сколько боязливую лошадь; почувствовав, что вся она устремилась следом за рукой, я дотянул ее пальцы до этой части своего тела и, установив их там, отпустил. Теперь Рита стояла непо­движно, немного подавшись вперед, с румянцем, вне­запно вспыхнувшим под черной оправой очков. Потом она сказала каким-то странным тоном — очень медлен­но, словно бы с глубочайшим удовлетворением:

— Какая мерзость.

Я удивился, так как это были именно те слова, кото­рые сказал бы я сам, если бы захотел выразить то сме­шанное чувство отвращения и возбуждения, которое ис­пытывал в этот момент.

Когда все кончилось, я испустил глубокий вздох и спросил, не глядя на нее, шепотом:

— А зачем ты сюда пришла?

Она пожала плечами и ничего не ответила; казалось, что она не в силах говорить.

—  Оттереть пятно? Ну так иди оттирай, чего же ты ждешь?

Я видел, как она вздрогнула, словно ее ударили по лицу, с усилием, один за другим, разжала пальцы, потом исчезла из поля моего зрения. Наверное, она вышла из комнаты, потому что я слышал звук открываемой и за­крываемой двери. Удостоверившись, что она ушла, я вскочил с кровати и открыл шкаф. Как я и думал, рядом с шелковым халатом, о котором говорила мать, висел в своей целлофановой упаковке единственный из костю­мов, который я не увез, переезжая в студию, — смокинг. Я взял брюки и надел. Они сидели довольно хорошо, разве что были чуть-чуть велики — десять лет назад я был толще, кухня матери была богаче и питательнее, чем скромные траттории, которые я теперь посещал. Я по­смотрел на себя в зеркало: в коричневом пиджаке с чер­ными брюками я был похож на уволенного официанта. Приоткрыв дверь и убедившись, что там никого нет, я поспешно спустился по лестнице, коридором, минуя го­стиную, вышел в прихожую, а оттуда на подъездную пло­щадку перед домом.

Две машины, старая и новая, стояли рядышком пе­ред входом. Затянутое облаками небо, деревья, дом от­ражались в сияющем кузове новой машины, старая же казалась особенно тусклой, такой же тусклой, каким становился вокруг меня мир, когда меня обволакивала скука. Я вырвал листочек из записной книжки и напи­сал: «Спасибо, но я предпочитаю старую машину. Твой любящий сын Дино», — и подсунул записку под стеклоочиститель, куда полицейские засовывают обычно кви­танции на штраф. Потом сел в свой автомобиль, завел мотор и уехал.

Глава вторая

В том же доме на виа Маргутта, где жил я, в коридоре первого этажа, через три двери после моей была дверь, которая вела в студию старого художника Балестриери. Я часто его встречал, обменивался с ним незначащими фразами, но никогда у него не бывал: как все мужчины, которые думают только о женщинах, Балестриери был крайне, почти оскорбительно холоден с представителя­ми своего пола независимо от их социального положе­ния и возраста — вероятно, он видел в них потенциаль­ных соперников. Балестриери был маленький, но широ­коплечий и с огромными ногами, причем два этих своих недостатка он не только не старался скрыть, но, наобо­рот, подчеркивал, нося всегда просторные спортивные пиджаки в крупную клетку и старомодные, узконосые, ярко начищенные ботинки. В лице у него было что-то от карнавальной маски или помпейского сатира: белые се­ребряные волосы, багровое лицо, черные как уголь бро­ви, большой нос, огромный рот, острый подбородок. В выражении лица было что-то приторное и в то же время раздраженное. Кое-кто из пожилых художников, хорошо знавших Балестриери, говорил, что он был эротоман и начал в молодости заниматься живописью только для того, чтобы заманивать в студию женщин под предлогом позирования. Ну а потом он уже просто привык рисо­вать, а рисовать значило для него рисовать обнаженное женское тело. Так как человек он был обеспеченный, работал он не ради заработка и никогда не выставлялся; в каком-то смысле он рисовал для самого себя; его друзья говорили мне, что он так привязывался к своим карти­нам, что в тех редких случаях, когда решался какую-ни­будь из них подарить, делал копию и отдавал ее вместо оригинала. Что касается их качества, то все единодушно сходились на том, что это была очень плохая живопись. Заинтригованный, я несколько раз пытался заглянуть со двора в огромное окно его студии и рассмотреть его кар­тины: я видел большие темные полотна, на которых с трудом можно было различить огромные женские тела — с преувеличенными формами и в ненатуральных позах.