«Великое возвращение» - Артур Мейчен

И точно так же, как те моряки, ллантрисантские прихожане претерпели изменения в своих душах, или, вернее сказать, окружающий мир вдруг переменился в их восприятии. Они испытали то, что врачи называют bien-être[10], но bien-être, достигшим степени ярчайшего выражения.

Старики вновь почувствовали себя молодыми — угасшие их очи вновь обрели былую зоркость и в изумлении увидели мир, который был теперь для них подобен раю: тот же мир, что и прежде, это правда, но мир очищенный и просветленный, словно в каждой вещи вокруг просияло некое внутреннее пламя.

Трудность передачи такого состояния объясняется его уникальностью, ибо не существует пока в природе языка, способного достойно выразить все, что испытали эти люди. Некую слабую тень связанных с ним ощущений радости и восторженного экстаза мы найдем разве что в самой высокой поэзии; туманный намек на них заключен в отдельных фразах из древних книг о кельтских святых; эти чувства знакомы также некоторым старым итальянским художникам, ибо свет высшего знания с очевидностью нисходит с изображаемых ими небес и сияет над стенами сказочных городов, помещенных ими на вершины чудесных цветущих холмов. Но и это все лишь слабые намеки.

Разумеется, мое обращение к столь прозаичной области, как фармацевтика, в данном контексте не будет выглядеть поэтичным, но что поделаешь, если я не могу отыскать иных, более подобающих случаю сравнений. Много лет я храню у себя вырезку из «Ланцета» или, быть может, из «Британского медицинского журнала» — теперь уже не помню точно откуда, — в которой некий врач сообщает о проведенных им экспериментах с наркотическим снадобьем, именуемым Mescal Button или Anhelonium Lewinii. Он шишет, что достаточно было ему принять этот наркотик и закрыть глаза, как сейчас же веред внутренним его взором возникали совершенно удивительные готические соборы, столь величественные и прекрасные, что ни одно человеческое сердце не могло бы вместить всю их непостижимую красоту. Казалось, они вырастали из каких-то глубин и вздымались до небесных высот, их шпили царственно высились где-то между облаками и звездами они были украшены совершенно невообразимой, поразительной по искусству исполнения резьбой. И чем больше он вглядывался в них, тем явственней ощущал, что все камни в них живые, что они трепещут и пульсируют, что они усеяны множеством сверкающих драгоценных вкраплений — изумрудов, сапфиров, рубинов, опалов, но таких необыкновенных оттенков, каких никогда еще не видело око смертного.

Описанное зрелище способно дать лишь слабое представление о том преображенном мире, в который оказались вовлечены все эти люди — о мире трепетном, возвышенном и полном наслаждений. На всех лицах сияли радость и изумление, но самая глубокая радость и самое сильное изумление отражались на лице приходского священника. Ибо до него сквозь чудесный покров донеслось греческое слово, обозначающее понятие «святой», повторенное трижды. И он — тот, кому однажды довелось в чужой стране, в чужой церкви присутствовать на торжественной мессе, смущающей его дух великолепием, — вдруг ощутил благовоние ладана.

В ту же воскресную ночь увидела свой чудесный сон Олвен Филипс из Кросвена. То была шестнадцатилетняя девушка, дочь небогатого фермера, уже в течение многих месяцев ясно осознававшая свою роковую обреченность, ибо она страдала от легочного туберкулеза, столь быстро развивающегося у людей в сыром и теплом климате южной Англии — к этому времени не только легкие, но и все тело ее было поражено неизлечимой болезнью. Как это достаточно часто случается, на ранней стадии заболевания Олвен многократно испытывала обманчивое улучшение здоровья, но теперь все надежды на полное выздоровление остались позади, и в последние несколько недель она отчетливо чувствовала неуклонное приближение смерти. Накануне, субботним утром, к ней вместе с одним из своих коллег пришел врач. Оба они сошлись на том, что болезнь девушки вступила в заключительную фазу. «В лучшем случае, протянет еще денек-другой», — сообщил матери опечаленный доктор. Утром в воскресенье он пришел к ним снова и обнаружил, что пациентка чувствует себя заметно хуже; вскоре она впала в тяжелое забытье, и мать уже не ждала, что дочь когда-либо от него очнется.

Девушка спала в одной из внутренних комнат, сообщающейся со спальней родителей. Дверь между комнатами оставалась открытой — так, чтобы миссис Филипс могла ночью услышать зов дочери. И в самом деде, едва забрезжил рассвет, Олвен позвала мать. Но то были не слабые стенания умирающего человека — чуткий материнский слух уловил громкие возгласы несказанной радости, неожиданно огласившие весь дом. В неописуемом изумлении миссис Филипс очнулась от сна, не в силах сообразить, что такое могло приключиться. И тут она увидела Олвен — ту самую Олвен, которая за многие последние недели ни разу не смогла подняться с постели; теперь, в слабом свете нарождающегося дня, она сама, без чьей-либо помощи, стояла в дверях спальни. Олвен кричала матери: «Мама! Мама! Все прошло. Я опять здорова, совсем здорова».

Миссис Филипс разбудила мужа, и они оба уселись в постели, с изумлением взирая на дочь, ибо, как они признались Впоследствии, им долго не удавалось понять, что же, собственно, происходит на этом свете. Перед ними стояла их бедная девочка, только что лежавшая на смертном одре, — та самая, с чьим каждым вздохом жизнь отлетала прочь, чей голос так ослаб, что его можно было расслышать, лишь поднеся ухо к самым губам. Но не прошло и нескольких часов, и она без всякой посторонней помощи поднялась с постели и стояла, выпрямившись во весь рост; и даже в этом слабом утреннем свете родители могли видеть, что их дочь совершенно, неузнаваемо переменилась. Миссис Филипс вынуждена была признаться, что в первый момент она даже вообразила себе, будто ночью нагрянули немцы и убили их всех во сне, так что теперь они все трое находятся на том свете. Но Олвен снова издала радостный клич, и мать поспешно зажгла свечу, вскочила с постели и неверным шагом пересекла комнату — перед ней стояла Олвен, веселая и полная жизни как в прежние времена, и лицо ее озарялось счастливой улыбкой. Миссис Филипс прошла с Олвен в ее комнату, поставила свечу рядом с постелью и недоверчиво ощупала дочь руками, после чего залилась слезами и начала горячо молиться, стремясь выразить в обращении к Господу все свое удивление, восторг и благодарность; ни на минуту не выпускала она дочь из своих объятий, желая до конца удостовериться, что чувства не обманывают ее. А затем Олвен рассказала ей свой сон, хотя сама она и полагала, что это был вовсе не сон.

Она сказала, что проснулась в кромешной тьме, почувствовав вдруг, как жизнь уходит из нее. Не было сил пошевелить даже пальцем; тогда Олвен попыталась закричать, но не смогла издать ни звука. Она понимала, что в следующий миг весь этот мир для нее исчезнет, и тут ей вдруг послышался очень слабый и нежный звон, словно где-то вдалеке звенел серебряный колокольчик. На миг забыв о своих страданиях, Олвен стала прислушиваться; и вот тут-то, по ее словам, она ясно почувствовала круговое движение мира, который как бы вновь возвращался к ней из уже казалось бы невозвратимого далека. А звон колокола постепенно нарастал, становился все громче, буквально пронизывая тело Олвен, — и в нем была заключена жизнь. А затем слабый свет коснулся стены комнаты — он разрастался одновременно с усилением звона, пока наконец вся спальня не заполнилась розовым сиянием, и Олвен увидела, что перед ее постелью стоят трое мужчин в кроваво-красных одеждах и с сияюще-благостным выражением лиц. Один из них держал золотой колокольчик. В руках другого было нечто, похожее на крышку стола. Эта плита напоминала огромный драгоценный камень и отливала синим цветом, по ней бежали серебряные реки со стремительными золотыми струями, тут и там обозначались пруды, а вода в них была как бы полна цветущих фиалок; чуть погодя она стала зеленой подобно морю у берега, в ней отразилось ночное небо со множеством сияющих звезд, а потом появились луна и солнце. Третий же мужчина воздел высоко над собой огненную розу кубка; «в нем клубилось бурное пламя, в него падали капли крови, над ним вздымалось алое облако, и я увидела великое таинство. Я услышала голос, пропевший девять раз: «Слава и хвала Победителю Смерти, бессмертному Источнику Жизни». Затем красный свет сошел со стены, все погрузилось во тьму, и снова слабо прозвонил колокол в далекой часовне, а я встала и позвала вас».