Стихи (2) - Иосиф Бродский

-71

АРИЯ III

I Розовый истукан

здесь я себе поставил. Что-нибудь из другой В двух шагах - океан, оперы, типа Верди. место воды без правил. Мало ли под рукой? Вряд ли там кто-нибудь, Вообще - в круговерти. кроме солнца, садится Безразлично о ком. как успела шепнуть Трудным для подражанья аэроплану птица. птичкиным языком. Лишь бы без содержанья. IV

II Что-нибудь про спираль

в башне. И про араба Скоро мене полста. и про его сераль. Вон гонашится бобрик Это редкая баба стриженного куста. если не согрешит. Вон изменяет облик, Мысль не должна быть четкой. как очертанья льдин, Если в горле першит, марля небесных клиник. можно рискнуть чечеткой. Что это, я - один? Или зашел в малинник?

-72

V РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ

Бенедетте Кравиери. День пролетел. Пчела шепчет по-польски "збродня". I Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. оттого мы кричим, Под потолком - пыльный хрустальный остров. что, дав простор пошвам, Жалюзи в час заката подобны рыбе, рок, не щадя причин, перепутавшей чешую и остов. топчется в нашем прошлом. Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее - одеться.

VI Крикни сейчас "замри" - я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве. Ах, потерявши нить, Мир состоит из наготы и складок. "моль" говорит холстинка. В этих последних больше любви, чем в лицах. Взгляда не уронить Как и тенор в опере тем и сладок, ниже, чем след ботинка. что исчезает навек в кулисах. У пейзажа - черты На ночь глядя, синий зрачок полощет вывернутого кармана. свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья. Пение сироты И луна в головах, точно пустая площадь: радует меломана. без фонтана. Но из того же камня.

II

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

-73

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев, Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль потного двойника в зеркале над комодом, считаю с прожитой жизни сдачу. пчел, позабывших расположенье ульев И как книга, раскрытая сразу на всех страницах, и улетевших к морю покрыться медом. лавр шелестит на выжженной балюстраде. Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой И Колизей - точно череп Аргуса, в чьих глазницах мышцей, играй куделью седых подпалин. облака проплывают как память о бывшем стаде. Для бездомного торса и праздных граблей ничего нет ближе, чем вид развалин. Да и они в ломаном "р" еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором и скрепляешь осколки, покамест Время IV варварским взглядом обводит форум.

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

III той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза Черепица холмов, раскаленная летним полднем. об'ясняет Судьбе то, что надиктовала. Облака вроде ангелов - в силу летучей тени. Шорох старой бумаги, красного крепдешина, Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним воздух пропитан лавандой и цикламеном. длинноногой подруги. Я, певец дребедени , Перемена прически; и локоть - на миг - вершина, лишних мыслей, ломаных линий, прячусь привыкшая к ветреным переменам. в недрах вечного города от светила, О, коричневый глаз впитывает без усилий навязавшего цезарям их незрячесть мебель того же цвета, штору, плоды граната. (этих лучей за глаза б хватило Он и зорче, он и нежней, чем синий. на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь Но синему - ничего не надо! полдня. Владелец "веспы" мучает передачу. Синий всегда готов отличить владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т.е. время - от жизни), дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться в решку.

-74

V Привались лучше к кортику, скинь бахилы,

сквозь рубашку стена холодит предплечья; Звуки рояля в часы обеденного перерыва. и смотри, как солнце садится в сады и виллы, Тишина уснувшего переулка как вода, наставница красноречья, обрастает бемолью, как чешуею рыба, льется из ржавых скважин, не повторяя и коричневая штукатурка ничего, кроме нимфы, дующей в окарину, дышит, хлопая жаброй, прелым кроме того, что она - сырая воздухом августа, и в горячей и превращает лицо в руину. полости горла холодным перлом перекатывается Гораций. VII Я не воздвиг уходящей к тучам каменной вещи для их острастки. В этих узких улицах, где громоздка О своем - и о любом - грядущем даже мысль о себе, в этом клубке извилин я узнал у буквы, у черной краски. прекратившего думать о мире мозга, Так задремывают в обнимку где то взвинчен, то обессилен, с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе переставляешь на площадях ботинки сны, себя опознать по снимку, от фонтана к фонтану, от церкви к церкви очнувшись в более длинной жизни. - так иголка шаркает по пластинке,

забывая остановиться в центре,

VI можно смириться с невзрачной дробью

остающейся жизни, с влеченьем прошлой Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний: жизни к законченности, к подобью в пальцах - не больше , чем на стекле, на тюле. целого. Звук, из земли подошвой Но и птичка из туч вниз не вернется синей, извлекаемый - ария их союза, да и сами мы вряд ли боги в миниатюре. серенада, которую время оно Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали, напевает грядущему. Это и есть Карузо выси и проч. брезгают гладью кожи. для собаки, сбежавшей от граммофона. Тело обратно пространству, как ни крути педали. И несчастны мы, видимо, оттого же.

-75

VIII Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино

мелкая оспа кварца в гранитной вазе, Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, не способная взгляда остановить равнина, трепещи, пригинаем выдохом углекислым, десять бегущих пальцев милого Ашкенази. следуй - не приближаясь! - за вереницей Больше туда не выдвигать кордона. литер, стоящих в очередях за смыслом. Только буквы в когорты строит перо на Юге. Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише И золотистая бровь, как закат на карнизе дома, - большую площадь, чем покрывает почерк! поднимается вверх, и темнеют глаза подруги. Да и копоть твоя воспаряет выше помыслов автора этих строчек. Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя; X вечным пером, в память твоих субтильных запятых, на исходе тысячелетья в Риме Частная жизнь. Рваные мысли, страхи. я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник", Ватное одеяло бесформенней, чем Европа. а не точку - и комната выглядит как в начале. С помощью мятой куртки и голубой рубахи (Сочиняя, перо мало что сочинило). что-то еще отражается в зеркале гардероба. О, сколько света дают ночами Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы. сливающиеся с темнотой чернила! Воздух обложен комнатой, как оброком.

Сойки, вспорхнув, покидают купы

IX пиний - от брошенного ненароком

взгяда в окно. Рим, человек, бумага; Скорлупа куполов, позвоночники колоколен. хвост дописанной буквы - точно мелькнула крыса. Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега. Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо Ястреб над головой, как квадратный корень тут она безупречна. Так на льду Танаиса из бездонного, как до молитвы, неба. пропадая из виду, дрожа всем телом, Свет пожинает больше, чем он посеял: высохшим лавром прикрывши темя, тело способно скрыться, но тень не спрячешь. бредут в лежащее за пределом В этих широтах все окна глядят на Север, всякой великой державы время. где пьешь тем больше, чем меньше значишь.

-76

XI XII

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина. Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса. благодарен за все; за куриный хрящик Обожженная небом, мягкая в пальцах глина - и за стрекот ножниц, уже кроящих плоть, принявшая вечность как анонимность торса. мне пустоту, раз она - Твоя. Вы - источник бессмертья: знавшие вас нагими Ничего, что черна. Ничего, что в ней сами стали катуллом, статуями, трояном, ни руки, ни лица, ни его овала. августом и другими. Временные богини! Чем незримей вещь, тем оно верней, Вам приятнее верить, нежели постоянным. что она когда-то существовала Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей! на земле, и тем больше она - везде. Белый на белом, как мечта казимира, Ты был первым, с кем это случилось, правда? летним вечером я, самый смертный прохожий Только то и держится на гвозде, среди развалин, торчаших как ребра мира, что не делится без остатка на два. нетерпеливым ртом пью вино их ключицы; Я был в Риме. Был залит светом. Так, небо бледней щеки с золотистой мушкой. как только может мечтать обломок! И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы, На сетчатке моей - золотой пятак. накормившей Рема и Ромула и уснувшей. Хватит на всю длину потемок.

-77

ЭКЛОГА 4-я (ЗИМНЯЯ) Сильный мороз суть откровенье телу

о его грядущей температуре

(ULTIMA CUMAEI VENTI IAM CARMINIS AETAS;

MAGNUS AB INTEGRO SAECLORUM NASCITUR ORDO...) либо - вздох Земли о ее богатом

VIRGIL, ECLOGUE IV галактическом прошлом, о злом морозе.

Даже здесь щека пунцовеет как редиска.

I Космос всегда отливает слепым агатом,