Последний пир Арлекина - Томас Лиготти

Когда все мы столпились вокруг этой зияющей пустоты, один вдруг прыгнул в нее, на мгновение скрывшись из вида, но тут же вновь появился, чтобы взять фонарь, услужливо протянутый ему чьей-то рукой. Миниатюрная бездна осветилась, и я увидел, что она имеет не более шести футов в глубину. У основания внутренней стены был вырыт вход в туннель. Державший фонарь немного нагнулся и исчез в проходе.

Клоуны из толпы один за другим спрыгивали в темноту ямы, и каждый пятый брал фонарь. Я стоял в хвосте группы. Мало ли какие события будут происходить там, под землей? Я хотел на всякий случай быть поближе к поверхности. Когда нас осталось всего десять, я передвинулся так, чтобы пропустить вперед четверых и остаться пятым — тем, кто получит фонарь. Все так и вышло, и когда я спрыгнул в яму, мне его ритуально протянули. Я повернулся и быстро нырнул в проход. К этой минуте меня так трясло от холода, что я уже ничего не боялся и не испытывал ни малейшего любопытства, одну благодарность за то, что попал в укрытие.

Я вошел в длинный, слегка наклонный туннель, достаточно высокий, чтобы выпрямиться. Здесь, внизу, было значительно теплее, чем снаружи, в ледяной тьме леса. Через несколько минут я согрелся достаточно, чтобы мысли от физического дискомфорта перешли к внезапной и оправданной тревоге за свою жизнь. Я шел, держа фонарь ближе к стенкам туннеля. Они были довольно гладкие и ровные, словно проход не вырыли вручную, а его выкопало нечто сообразно своему размеру и форме. Эта бредовая идея посетила меня, когда я вспомнил послание, оставленное на зеркале в моей спальне: «Что хоронит себя прежде, чем умрет?»

Мне следовало поспешить, чтобы не отстать от жутковатых спелеологов, шедших впереди. Фонари у них над головами раскачивались при каждом шаге; неуклюжая процессия казалась все менее реальной по мере того, как мы углублялись в аккуратный узкий туннель. На какой-то миг я вдруг заметил, что шеренга передо мной становится короче. Идущие входили в похожее на пещеру помещение, где скоро очутился и я. Помещение высотой футов в тридцать размерами напоминало бальный зал. Я взглянул наверх и, съежившись, подумал, что спустился слишком глубоко под землю. В отличие от гладких стен туннеля, стены этой пещеры были неровными и неаккуратными, словно их кто-то глодал. Землю отсюда, надо полагать, выносили через туннель либо через одну из черных дыр, которые я заметил по краям помещения; вероятно, они вели на поверхность.

Но устройство пещеры занимало меня гораздо меньше, чем ее обитатели. Должно быть, нас встречали все жители трущоб Мирокава и даже больше того — все с одинаково зловещими широкими глазами и ртами овальной формы. Они выстроились в круг, обступив похожий на алтарь предмет, покрытый чем-то темным, вроде кожи. Сверху на алтаре, под куском такого же материала лежало что-то бесформенное. А позади, глядя на алтарь сверху вниз, стоял тот единственный, без грима на лице. На нем была надета длинная белая мантия того же цвета, что и тонкие волосы, ободком обрамлявшие голову. Руки спокойно опущены вдоль тела. Он не шевелился. Перед нами стоял человек, который, как я когда-то верил, мог проникнуть в самые главные тайны; стоял с тем же профессорским видом, что впечатлил меня много лет назад, но теперь я испытывал лишь ужас при мысли, какие откровения прячутся под глубокими складками его судейской одежды. Неужели я и вправду явился сюда, чтобы бросить вызов столь грозной личности? Имени, под которым я его знал, явно было недостаточно, чтобы обозначить его положение. Скорее, его следует называть именами других инкарнаций — бог мудрости, переписчик всех священных книг, отец всех магов, трижды великий; более того, пожалуй, я должен называть его Тот.

Он протянул к своей пастве сложенные ковшиком руки, и церемония началась.

Все было очень просто. Собравшиеся, до этого момента хранившие полное молчание, разразились кошмарным пением на самой высокой, какую только можно вообразить, ноте. Это пел хор скорби, кричащего безумия и стыда. В пещере пронзительно дребезжала диссонантная, воющая мелодия. Мой голос тоже добавился к остальным, пытаясь слиться с этой изувеченной музыкой. Но я не мог имитировать пение остальных, в моем голосе звучала охриплость, непохожая на этот какофонный скорбный вой. Чтобы не выдать в себе самозванца, я стал беззвучно повторять их слова. Слова обнажали мрачную злобность, которую я до сих пор в присутствии этих существ только ощущал. Он пели, обращаясь к «нерожденным в раю», к «чистым нежившим жизням». Они пели панихиду по самому существованию, по всем его жизненным формам и сезонам. Их идеалами были тьма, хаос и унылое полусуществование, посвященное всем обликам смерти. Море худых бескровных лиц дрожало и вскрикивало извращенными надеждами. А одетая в мантию управляющая ими центральная фигура, вознесшаяся за двадцать лет до статуса жреца, была человеком, у которого я почерпнул так много собственных жизненных принципов. Бесполезно описывать, что я чувствовал в те минуты; попытка же описать то, что произошло дальше, и вовсе будет пустой тратой времени.

Пение внезапно оборвалось, и возвышающееся над всеми седовласое существо заговорило. Оно приветствовало новое поколение — двадцать зим прошло с того дня, как Чистые пополнили свои ряды. Слово «чистые» в этих обстоятельствах было насилием над остатками моих чувств и самообладания, потому что нет и не может быть ничего более грязного, чем то, что последовало. Тосс — я употребляю это имя исключительно для удобства — завершил церемонию и отошел назад, к покрытому темной кожей алтарю. Там, цветистым жестом из своей прошлой жизни, он откинул покров. Под ним на доске распростерлось колченогое чучело, обмякшая марионетка. Я стоял в конце и старался держаться ближе к выходу в туннель, поэтому не очень хорошо видел происходившее.

Тосс посмотрел на скорчившуюся, похожую на куклу фигуру, а затем перевел взгляд на сборище. Я даже вообразил, что он понимающе посмотрел в глаза мне. Он распростер руки, и из его стенающего рта полился непрерывный поток неразборчивых слов. Собравшиеся зашевелились, не сильно, но ощутимо. До этого момента я думал, что существует предел злу этих людей. В конце концов, они были лишь тем, чем были, — мрачными, самоистязающимися душами со странными верованиями. Если я чему-то и научился за годы работы антропологом, так это тому, что мир бесконечно полон странными идеями, даже такими, в которых концепция странности была, на мой взгляд, лишена всякого смысла. Но после сцены, свидетелем которой я стал, мое сознание переместилось в сферу, откуда нет возврата.

Потому что наступила сцена трансформации, кульминация арлекинады.