Страшные истории для девочек Уайльд - Эллис Нир

Изола нервно глянула на чумазую фею.

Цветочек вытащила большой палец ноги изо рта и заявила:

– Я хочу есть.

– А чем ты питаешься?

– Больше всего люблю жимолость.

Изола вопросительно посмотрела на матушку Синклер.

– Просто цветы, малышка. Чем красивее, тем лучше. Она мало ест. Только следи, чтобы никто не принял ее за вредителя и не опрыскал пестицидом! – Она встала с пластмассового стула, потянулась и на секунду замерла, глядя, как по рукам двигается тень. – Веди себя хорошо, Цветочек, букашка ты моя, – улыбнулась матушка Синклер. – И еще раз тебя с днем рождения, Изола Уайльд. – Она осторожно погладила кончиком пальца головку феи, потом провела ладонью по голове Изолы и направилась прочь.

– А куда вы, матушка Синклер? – окликнула ее Изола. – То есть почему вы больше не сможете быть с Цветочком?

Пухлая леди из дома номер тридцать девять обернулась и хохотнула.

– Благословенна будь, маленькая Дочь Нимуэ, – я возвращаюсь домой!

Две недели спустя матушку Синклер похоронили на Высоком кладбище на лысом холме с видом на городок. На покойнице были ортопедические ботинки, а на груди красовалась брошка с портретом Флоренс Найтингейл. Ее муж, будущий Страшила Рэдли, долго говорил о борьбе жены с болезнью: «Попытки победить рак всегда называют борьбой, но моя красавица-жена не верила в войну». Он описывал ее сад и землю, въевшуюся в морщины матушки Синклер. Рассказывал, как она умудрялась делать так, чтобы цветы цвели круглый год. Говорил о ее связи с землей и о любви к детям и животным, объятиям и подаркам, лесу Вивианы.

Стоя в третьем ряду сзади, Изола думала об огромной груди матушки Синклер и о музыкальной шкатулке с таинственной феей внутри. Человеческое Дитя Нимуэ вернулось от озера и дерева в землю.

Цветочек проливала крохотные розовые слезы в нагрудном кармане Изолы.

До этого Изола была на похоронах лишь однажды – в четыре года, когда умерла ее бабушка.

– Не бойся, – сказала тогда мама Уайльд, а слезы текли по ее лицу, пока она успокаивала Изолу, гладя по спине, – она умерла во сне.

Мама имела в виду, что бабушка не мучилась перед смертью, но той ночью Изола боролась со сном, боясь закрыть глаза. Она натянула одеяло до подбородка и смотрела, как тени пляшут по стенам комнаты.

– Алехандро, – тихо спросила Изола, чтобы не услышала мама, – что случится, если я умру во сне?

Дух всегда являлся на ее зов, но он не смог заверить Изолу, что не позволит этому случиться. Пока она не расстроилась еще больше, он вытащил из нагрудного кармана две незнакомые золотые монеты.

– Плата перевозчику, querida, – просто сказал он, кладя деньги на прикроватную тумбочку. – На случай если ты умрешь во сне.

Бабушкины похороны прошли пышно и торжественно; лицо безучастного Иисуса на окне напоминало витраж. Бабушка в гробу была на себя непохожа – перестарались с гримом. Будь она жива, то скривилась бы и сказала, что выглядит как уличная бродяжка.

Прежде чем закрыли крышку, Изола сунула в гроб папин кошелек, надеясь, что бумажных денег хватит на билет в один конец.

Похороны матушки Синклер были совсем другими – земными и благоуханными, а под черными пиджаками пришедших скрывались яркие наряды. У могилы Изола щупала в кармане прохладные монеты, те самые, которые год назад ей дал Алехандро. Тогда она не понимала и еще долго не поймет, насколько они ценны: то был последний подарок, который Алехандро получил от своих младших сестер. Изола кинула в глубокую могилу веточку жимолости, в цветах которой скрывались две монетки из ее собственной свиньи-копилки.

Тик-так

Визг. Глухой удар об землю.

– Они пожирают мое время!

Изола надела рюкзак на плечи и выбежала из дома.

– Что такое? Что случилось?

– Мой ревень! Эти противные кролики! – воскликнула мама Уайльд, вытирая лоб рукой в садовой перчатке, и лоб тут же испачкался. – В следующий раз они заберутся в розмарин, вот увидишь.

Она снова врезалась тяпкой в землю, возмущаясь тем, что грызуны опять совершили набег на ее садик. Изола успела заметить пыльные хвостики, исчезающие в кустах. Один черный кролик шустро нырнул под крыльцо дома Эдгара Аллана По. Изола уже давно его не видела: она уходила в школу намного раньше, чем он, а на обратном пути задерживалась в лесу дотемна.

– О-о-о, эти кролики! Знаю, ты их любишь, Изола, но, клянусь, если я их поймаю… – Мама изобразила, будто кого-то душит. – Я сверну их пушистые шейки и приготовлю наваристый суп из крольчатины!

Изола поцеловала маму и зашагала дальше по тропинке. Когда она подошла к калитке, улыбка увяла – как уже начал увядать по краям мамин сад. Видеть маму в таком состоянии было одновременно и приятно, и горько. С одной стороны, здорово, что она вышла из дома и снова занялась давно заброшенным садом, который был уже не тем безоблачным раем, что когда-то. Но Изола знала, что маниакальная стадия скоро закончится, и чем дольше она продлится, тем глубже мама погрузится в депрессию потом. В бесконечном цирке ее жизни чем выше она взлетала, тем больнее падала. Сегодня она гимнасткой в блестящем в свете софитов трико взмывала высоко над своей болезнью, но завтра с высокой долей вероятности будет корчиться, как таракан под сапогом, раздавленная невыносимым бременем печали.

В последнее время маятник болезни раскачивался все сильнее и сильнее, и Изола боялась, что скоро часы сломаются.

Разуваясь в прихожей после школы, Изола уже знала, что маятник пошел вспять и качнулся в другую сторону. В раковине высилась груда немытых тарелок. Дом был неприветлив и стерилен, кухня – холодной, поскольку ужин в ней никто не готовил.

– Как дела в школе? – задал отец дежурный вопрос из гостиной. Слова сопровождались шелестом газетных страниц.

– Мы с Лозой притворились, что у нас болят животы, чтобы не ходить на физкультуру, – отозвалась Изола, стоя на пороге гостиной и пожимая плечами. – Но сестра Кей сказала, что мы уже использовали эту отговорку на прошлой неделе. Наверное, монахини теперь отслеживают наши циклы.

Сверху донесся знакомый шум воды. Мама раздевалась в ванной. Изола не поднимала глаз, как и ее отец. Он пролистал газету до спортивных новостей, что-то бурча про слабую футбольную команду, и только тогда Изола позволила себе взглянуть вверх и помечтать о рентгеновском зрении, чтобы видеть сквозь потолок. Возможно, если всмотреться пристальнее, то удастся прошить взглядом фаянсовую ванну и веснушчатую мамину кожу, чтобы отыскать печаль, свившую себе гнездо в красном сплетении кишок, депрессию, которая разрасталась как метастазы. Изола хотела целовать их, чтобы они скукоживались, вырезать их бритвенноострыми губами, как у Русланы.

Не было секретом, что мама психически больна. И после рождения Изолы ей стало только хуже.

Иногда поздно ночью Изола прижимала большие пальцы к глазам и, сосредоточившись, составляла образы из электрических разноцветных вспышек под веками. Так она вспоминала, как жила внутри мамы. Розовые стенки матки, сверкавшие звездами, словно Изола плавала в космосе; розовый цвет, нежный, как тело моллюска; эмбрион – песчинка, постепенно превращавшаяся в жемчужину.

Раньше в маме зрели и другие жемчужины, но они не твердели, а размягчались и просачивались сквозь пористые стенки. Мама заботилась и об этих детях, но втайне от всех: она лелеяла их в себе, спрятав между органами, и они шлепали по ее стареющим суставам, накапливались в стволе мозга. Этим семенам и саженцам не суждено было расцвести или стать деревьями.

Только Изола оказалась живой и настоящей – не выкидышем, не мертворожденной, не ложной беременностью. Когда она появилась на свет, заплакали все, кроме самой новорожденной. Медсестры снова и снова продували ее дыхательные пути в поисках несуществующего препятствия.

– Тихая маленькая принцесса у вас, миссис Уайльд, – с улыбкой сказала медсестра, и Изолу наконец-то положили в мамины потные руки: крохотную, с морщинистыми кулачками, с голубыми под младенческой пленкой глазами. Волосы торчали, облизанные единорогами, а личико казалось обеспокоенным.

– Моя принцесса, – ахнула мама, одурманенная анестезией и эндорфинами. – Моя Изола.

Изола распахнула дверь ванной и окинула комнату взглядом: теплый свет, запах геля, мыла и свечей.

Мама лежала в старомодной ванне на львиных лапах, прячась за ширмой с рисунком в японском стиле. Видны были только части тела: с одной стороны – пальцы ног, с другой – пучок заколотых темных волос. За ширмой – стройный силуэт, грудь и колени.

Изола подошла к ванне, где мама лежала среди шапок пены, поцеловала ее в распаренную щеку, окунула в воду пальцы, чтобы проверить температуру (как всегда, почти кипяток), и спросила, не нужно ли маме чего.

– Врача, чтобы удвоил дозировку, – вздохнула мама, а потом рассмеялась и по-балетному подняла ногу. Мыльная вода закапала на банный коврик. В этой ноге Изола увидела всю мамину жизнь – в мозолях на пятке, в нежно-фиолетовом лаке на коротко подстриженных ногтях, в выцветшем ножном браслете, сплетенном из ниток на берегу какого-то далекого пляжа еще в медовый месяц.