Тайны древних руин - Тихон Пантюшенко

—Вот, значит, как.

—Собрание провели. Двенадцать комсомольцев десятого класса «В» записались в радиокружок. Шефство приняли. Теперь надо помогать.

—А кто такое разрешение давал?

—Так ведь, товарищ старшина второй статьи, вы же сами согласились.

—Согласиться-то я согласился, но не на радиокружок.

—Так захотели комсомольцы.

—Мало ли что захотели. А где возможности? У нас что, учебные курсы, где все есть?

«А ведь может сорвать дело, стервец,— подумал я.— Сошлется на боевую подготовку, освоение незнакомой местности, отсутствие учебного оборудования да на что угодно. И ни к чему не придерешься. А что если припугнуть его малость?»

—Товарищ старшина второй статьи, я им то же самое говорил. Но они свое: «Мы обратимся к вашему командованию». Я подумал, а вдруг и в самом деле к комиссару дивизиона дойдут. А с ним, вы знаете, лучше не связываться.

—Тебе, Нагорный, ничего нельзя поручать: любое дело провалишь. Заварил кашу, сам теперь и расхлебывай, доставай ключи, зуммер, наушники, питание, шнуры, все, где хочешь.

Я сделал вид озабоченного человека, почесал затылок и сказал:

—Правильно говорит в таких случаях Музыченко: «Нэ мела баба клопату, та купыла порося». Как будто мне больше всех надо.

—Отставить разговоры! Выполнять приказ.

—Есть отставить разговоры и выполнять приказ.

Нет, Демидченко не такой уж простак, как я думал. По его расчету, я ничего не смогу достать для оборудования учебного класса. В этом случае вся вина за срыв шефской работы среди учащихся ляжет на меня. Демидченко получит дополнительный козырь для характеристики меня как недисциплинированного бойца, нерадивого краснофлотца не только в боевой подготовке, но и в общественной работе.

Только теперь я ощутил, как сильно проголодался. И хотя обед уже давно остыл, мне он показался вкуснее обычного. Перед заступлением на дежурство я вышел на гребень горы, где нес вахту Петр Музыченко. Со стороны моря наша гора была неприступной. Ее стена лишь у самого подножья становилась покатой, на всем остальном протяжении она была почти отвесной. У южного края гребня горы, над пропастью, висел металлический мостик. Края его были замурованы в скалу. Совершенно очевидно, что когда-то мостик использовался как наблюдательный пункт. Но, судя по толстому слою ржавчины, покрывавшей металлические опоры, времени прошло с тех нор немало.

Ты нэ здумай статы на той мостык,— предупредил меня Музыченко.— Враз можэш рухнуты.

—Он же почти новенький,— ответил я шутливо.

—Та хто ж кажэ, що вин старый? Йому, можэ, рокив сим,— сделал паузу Петр,— дэсять як будэ, той гаразд. А симдэсять рокив— цэ симдэсять, нэ симнадцять. Цэ ты добрэ розумиеш и сам. Його будувалы, можэ, в мынулому сториччи, пэрэд Севастопольскою обороною. На цьому мостыку, можэ, сам Нахимов стояв.

С края гребня горы хорошо были видны и прибрежная часть Балаклавы, и берег моря, и начинающиеся отсюда Крымские горы.

Рядом с нами по скале стремительно проплыла тень крупной птицы. Мы подняли вверх головы и увидели орла, парившего по кругу на высоте не более пятидесяти метров. До этого мне ни разу не приходилось видеть его так близко. Ни одного взмаха крыльями.

—Чого цэ вин розлитався?— спросил Музыченко.

—Не догадываешься?

—Можэ, тут його гниздо?

—А ну давай спустимся немного вниз и спрячемся под тем кустом.

Мы укрылись. Орел сделал еще один круг, а потом направился в сторону моря, развернулся и, плавно снижаясь, подлетел к крутому скалистому выступу, расположенному метрах в шестидесяти от нашего поста. Выступ представлял собою своеобразную колонну, отвесно уходившую вниз, в пропасть. Вершина этой колонны была отделена от основной скалы небольшой расщелиной, по бокам которой росли густые кустарники.

Едва орел сел на вершину скалистого выступа, как из кустарниковых зарослей вылетела еще более крупная птица. Немного взмыв вверх и не сделав ни одного круга, она направилась в сторону моря. Только теперь мы увидели у края расщелины огромное гнездо из сучьев, замаскированное кустарниками. Орлиное гнездо располагалось метров на двадцать ниже верхнего края скалы и было совершенно недоступно. В нем хорошо различались два крупных белых яйца. Приземлившийся орел еще раз осмотрелся вокруг и неторопливо вошел в углубление из сучьев, осторожно поправил клювом яйца и прикрыл их своим могучим телом.

—Вот так, Петруша. Выходит эту скалу орлы облюбовали раньше нас. Значит, и называть ее будем орлиной скалой.

—До чего ж красыва птыця!

—Надо сказать ребятам, чтоб они по возможности меньше беспокоили их. Это чуткая птица, она не любит, когда шумят или мельтешат перед ее глазами.

—Видомо.

—Петя!— я не верил своим глазам. Почти у подножья горы, но только дальше к Балаклаве, громоздились руины генуэзских башен.— Дай, пожалуйста, бинокль.

—Навищо?

—Только на минуточку. Сейчас же верну.

Петр неторопливо снял висевший у него на груди бинокль и передал его мне. Прямо передо мною появились груды разрушенных временем башен. Но кто это? К развалинам шла Маринка. Я узнал бы ее среди тысячи других девушек по одной только походке, уверенной, строгой. Как же так? Не она ли недавно говорила мне: «Пойти к ним я не пойду». И что значили ее слова: «Я не могу этого объяснить». Маринка скрылась в развалинах башен, и, сколько я ни ждал, она так и не появилась. Черт возьми! Я уже совсем было успокоился, ко­гда возвращался к себе на пост. Но теперь как все это объяснить? Я вернул бинокль Петру и пошел принимать дежурство у рации.

—Давно была связь с дивизионом?— поинтересовался я у Михася.

—Дзве гадзины таму назад. Праз дзесяць минут знов трэба выходзиць на сувязь.

Интересный человек этот Михась Лученок. Он, как и Музыченко, хорошо знает русский язык и, если нужно, отлично изъясняется на нем. Но в среде своих сослуживцев говорит только на своем родном белорусском языке. Его уже не раз спрашивали об этом. И он однажды ответил: «Каб не забыць сваей роднай мовы».

—Ну ладно, Михась, сдавай смену и отдыхай.

—Дык яшчэ ж цалютких дзесяць минут.

—Ничего, больше отдохнешь. Код не изменился?

—Не, той самы.

Я расписался в журнале регистрации приема и сдачи дежурств, надел наушники и погрузился в мир радиосигналов. Рядом с моей рабочей волной назойливо тенькала чья-то морзянка. Видно было, что работал неопытный радист. Отстучит пять-десять цифр и сбивается, переходит на цепочку букв «ж» -ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та (извините, мол). Да и скорость передачи была, как у начинающего, не более шестидесяти знаков в минуту. Включить бы сейчас свой передатчик да отстучать бы ему открытым текстом: «Салага, не засоряй эфир!» Но этого делать нельзя. Сейчас же выяснится, что нарушитель дисциплины в эфире— рация поста ВНОС номер один. Немедленно последует вопрос: «Кто в это время нес вахту?»— Радист Нагорный. В этом случае пять суток гауптвахты— самое мягкое наказание. Нет, уж лучше пусть тенькает. Но тенькать этому радисту долго не пришлось: включилась мощная рация. «Ромашка, ромашка, я— фиалка. Как слышите? Прием». Передача текста закончилась, но передатчик продолжал работать. Это легко определялось и по фоновому шуму в наушниках, и по яркому свечению неоновой лампы, которое тут же исчезало при переходе на другую волну. Но что это? Я слышу слабые звуки моих позывных. Настраиваюсь точнее. Сигналы слабые, но достаточно разборчивые: мешал все тот же молчаливо работавший передатчик. И вот шум исчез. Позывные нашего и других постов ВНОС стали громкими. Нас вызывала дивизионная радиостанция. Я ответил и начал принимать радиограмму. Текст ее оказался не очень большим, всего на двенадцать цифровых групп по пять знаков в каждой. В обязанности радиста входили расшифровка получаемых и кодирование передаваемых сведений. Расшифровав полученную радиограмму, я тут же передал текст ее командиру отделения. Демидченко взял из моих рук заполненный бланк радиограммы и вслух прочитал: «Постам ВНОС номер один, два, три. Объявляется боевая тревога. Усилить воздушное и наземное наблюдение».