Тайны древних руин - Тихон Пантюшенко

—И кто же расстроил ваши планы?

—Да Лида задержала.

Маринка промолчала. Я не люблю молчаливых реакций. Не люблю прежде всего за их неопределенность. Молчание может означать все что угодно: готовность выслушать твои доводы, согласие с ними, сомнение к правильности твоих суждений. Чаще же молчанием выражают осуждение. Как тут разобраться в этой смеси значений? На что можно опереться в состоянии невесомости? Ты хочешь привести аргументы и не можешь, так как не знаешь, что нужно аргументировать. Все это очень похоже на игру, в которой один партнер, с повязкой на глазах, должен поймать другого— с колокольчиком в руках. Ты идешь на звон колокольчика, но партнер оказывается в стороне, а иногда и сзади, с вытянутой вперед рукой. И если бы в молчании было только осуждение, а то в нем часто выражается еще и превосходство над тобой.

—В чем ты меня упрекаешь?— спросил я Маринку.

—С чего вы взяли, что я упрекаю вас?

Вот та неопределенность, которая присуща молчанию.

—Ладно, извини, пожалуйста, если что не так. Ты проводишь меня?

—Проведу за виноградник.

Как и вчера, мы шли по тропинке, которая разделяла виноградник на две части. Виноградные лозы, казалось, только теперь пробудились от зимней спячки. Еще вчера здесь стояли голые прутики, а сегодня на них появились буроватые почки, а кое-где и прорезающиеся листочки. Зато на обочинах тропинки во всю весеннюю мощь буйствовало разнотравье. Вытянув руки в стороны, я легонько касался молодых побегов виноградника. Они, проскользнув между разведенными пальцами, долго затем качали своими верхушками, словно недоумевали: «И ветра нет, а неспокойно».

Кончился виноградник, и мы вышли к каменистым уступам подножья горы.

—Вон лежат ваши папиросы,— указала рукой Маринка на пачку, выброшенную мною вчера.— Скажите честно, хотите курить?

—Хочу, но не буду. Если бы я нарушил слово, то перестал бы уважать себя. Говорят, что совесть человека ни с кем так не сговорчива, кар; со своим хозяином. Не знаю, может, это и так, но лично у меня отношения с ней строгие,— я только сейчас обратил внимание на то, что обращаюсь к Маринке на «ты» уже в третий, если не в пятый раз. И она не делает мне замечаний. Но сама говорит мне «вы».

—Интересно, где вы вычитали слова о сговорчивости совести с человеком?

—Не помню. Может, это моя фантазия,— сказал я, всматриваясь в какие-то развалины у берега моря.—Это что у вас, заброшенная стройка?

—Да, что-то в этом роде,— ответила Маринка.

—Любят же некоторые руководители выбрасывать деньги на ветер.

—Какой с них теперь спрос?

—Что, разбежались?

—Кто куда.

—А почему сразу за руку не схватили?

—Как бы не так, схватишь их, когда они разбежались еще пять веков тому назад.

Только теперь я понял, что Маринка меня разыгрывала. Ну откуда мне было знать, что это— руины древ них генуэзских башен? Рассмеялись мы оба: я— немного натянуто, Маринка— до слез. Немного успокоившись, Маринка сказала:

—Теперь я разыграю свою маму. Она у меня депутат горсовета и, сами знаете, несет определенную ответственность за порядок в городе. Сейчас приду и скажу: «Кто в городе хозяева?»— «Все,— ответит она и добавит,— в том числе и вы, юная гражданка Хрусталева».— «Это фактически, а юридически? Ты, дорогая мамочка. Так вот, на тебя поступила жалоба от военнослужащего Нагорного».— «Какая жалоба?» — встревожится она.— «Краснофлотец Нагорный, глядя на руины древних генуэзских башен, возмущался тем, что городские власти Балаклавы забросили стройку. Говорил, что нерадивых руководителей надо привлекать к строгой ответственности». Ну как?

—Здорово получится,— согласился я.— Но после этого мне нельзя будет показываться на глаза Анны Алексеевны.

—Ничего, покажетесь, если захотите.

—Маринка, если уж и придется гореть со стыда из-за этих чертовых башен, то хоть покажи мне их, а заодно и расскажи, что знаешь.

—Рассказать я в другой раз расскажу, но пойти к ним— я не пойду.

—Почему?

—Я не могу этого объяснить.

«Вот тебе и обмен знаниями»,— подумал я и сказал:

—Не веришь, значит. Ну что ж, это, как говорится, дело такое: хочу— верю, хочу— нет. Бывай, как говорит наш Михась.

3

Простившись с Маринкой, я неторопливо начал взбираться на гору, время от времени поглядывая на развалины башен. До них было около километра, и я уже начал подумывать, не изменить ли мне маршрут. Однако время было позднее, и я решил отложить свое знакомство с башнями на другое время.

В расположении нашего поста жизнь шла своим размеренным порядком. Все давно уже пообедали и теперь отдыхали. Музыченко нес вахту на посту наблюдения за окружающим воздушным пространством. У рации (так называли мы переносную портативную радиостанцию) дежурил Михась Лученок. Родом Михась был из Пинщины. С нами он чаще говорит на своем родном белорусском языке. Букву «с» в сочетании с некоторыми гласными произносит как очень мягкое «шь». Спросишь Лученка: «Сколько человек в отделении?»— «Шямёра» (семеро),— ответит. Или: «Отчего у тебя такие светлые брови и ресницы?»— «Мушиць ад сонейка» (должно быть, от солнышка).— «Как ты думаешь, Михась, будет ли в этом году сено?»— «Шёлета шена мушиць быть» (в этом году сено должно быть). Через час я должен сменять Лученка.

На площадке показался Демидченко. Увидев меня, он остановился. По его недоброму взгляду я понял, что дело мое— табак. Он даже не выслушает меня, а если и выслушает, то не захочет понять. Но я сознавал и другое— надо немедленно доложить о своем прибытии, доложить официально, по всем уставным правилам. Я быстро подбежал к Демидченко, приложил руку к бескозырке и бодрым тоном подчиненного произнес:

—Товарищ старшина второй статьи, разрешите доложить:

—Хоть я и предупреждал, а без фокусов все-таки не обошлось,— прервал меня Демидченко.

«Вот что означали фокусы— опоздание»,— подумал я.

—Наряд вне очереди.

—Есть наряд вне очереди.

—А теперь докладывайте. Можете стоять «вольно».

Я все больше и больше начинаю думать, что Демидченко хочет избавиться от меня, любым путем, во что бы то ни стало. Для этого он ищет только повод. Но если это так, то почему не отказаться было от меня раньше, когда формировался пост? Ведь тогда, мне кажется, достаточно было одного его слова, и меня бы отчислили. И не было бы никаких проблем ни для меня, ни для него. Так нет же, согласился. Почему? Об этом знает только он.

—Докладывайте, говорю,— повторил Демидченко.

—Ну что. Семья положительная. Маринка— комсорг, мать— депутат горсовета.