Пять имен. Часть 2 - Макс Фрай

*Также я грезил о чудесной возможности летать без крыльев, при помощи одной силы воли.

Как я боялся

Мне было девять или десять лет от роду. Мы вернулись с пляжа, мама пошла в душ, я — на кухню. На холодильнике, в плетёной хлебной корзинке я обнаружил ЭТО. С виду ЭТО напоминало кузнечика-переростка, ничего из ряда вон выходящего.

Внезапно я потерял способность дышать.

Ни крикнуть, ни — тем более — заговорить.

Ни шевельнуться.

Не знаю сколько это продолжалось. В какой-то момент саранча с характерным треском взлетела, и я потерял сознание.

До сих пор не понимаю окончательно природу этого ощущения: я будто бы оказался в плену этого создания, потеряв контроль над собой. Возможно, нечто подобное чувствуют женщины, которые, завидев мышь, с визгом лезут на стену.

Невыносимость чужого присутствия. Полная и окончательная (возможно, родовая) несовместимость.

Отвратительный холод в позвоночнике.

Как я перестал бояться

В детстве было физически нестерпимо, невыносимо делать то, что казалось ПУСТОЙ ТРАТОЙ ВРЕМЕНИ, это мешало жить настолько, что я был готов бесконечно спорить с родителями, учителями, сверстниками, чтобы отстоять своё право на ВЕРНЫЙ поступок. Разумеется, война была проиграна, не начавшись. Меня постоянно принуждали делать то, что делать было не нужно и даже то, что делать было нельзя ни в коем случае, и я с этим смирился, тайно, впрочем, продолжая верить в собственную правоту и даже (чего греха таить) исключительность.

Зато в армейские годы я познакомился с новым, очаровавшим меня абсолютной внятностью принципом отношения к действию. Внешне он сводился к следующему: «Делай всё, чтобы быть битым как можно реже и постарайся сделать так, чтобы тебя не убили». Именно армия научила меня относиться к действию иначе, чем прежде. Я стал рационален и разборчив. Тем не менее, били меня не реже, чем остальных, и грозили убить за жидовство.

И только в тот момент, когда я совершенно отчаялся, до меня дошло, что на самом деле нет разницы между одним действием и другим, что эту разницу мы создаём сами, когда поверх явления появляется тонкий, почти прозрачный слой СМЫСЛА. Всякое занятие есть способ ПРОВЕСТИ ВРЕМЯ. Я есть то, ЧТО я делаю, когда что-то делаю. Я есть то, чем в действительности ЗАНЯТ.

Внезапно я понял, что секрет кроется в ПРАВИЛЬНОМ ОТНОШЕНИИ. Можно мыть тазики, но на самом деле ОЧИЩАТЬ СОСУДЫ, и тогда в какой-то момент действие превращается в ДЕЯНИЕ, а после — в нечто такое, чему и название подобрать трудно. Оплошность приведёт не к тому, что старшина «вломит пизды» за то, что тазики не вымыты, но к тому, что СОСУДЫ БУДУТ НЕ ОЧИЩЕНЫ. И то, что старшина «вломит пизды» уже не настолько важно, а может быть и совсем не важно.

Именно тогда я перестал бояться.

Возможно, это меня спасло.

Со временем стало ясно, что окружающие бессознательно сопротивляются подобному отношению к действию, даже если это отношение демонстрирует некто совершенно им посторонний. Даже если это не в их интересах. Но это — другая история, другой мемуар.

Как лейтенант меня расстреливать водил

Я был из рук вон плохим солдатом. Просто ни в какие ворота. Мало того, умничал направо и налево (это в советской-то армии, при дикой дедовщине), короче говоря — вёл себя как молодой придурок, каковым, по всей видимости, и являлся. Со всей приличествующей ложной гордостью и детским тупоумием! «Дедушки» от моей наглости за головы хватались, били много и больно. Не помогало. Офицеры тоже не жаловали. Что ни проверка, рапорт: "на боевом дежурстве возмутительным образом читал Достоевского". Вот из-за Фёдор Михалча едва жизнью не поплатился. Замполит книжку очередной раз нашёл (я не очень-то прятал, честно говоря) и сжог у всех на глазах — чтоб неповадно было, а я ему по физиономии съездил, тоже — при всём честном народе. Гусар и фанфарон. Тут он взял меня под локоток, и повёл из бункера — расстреливать.

Поставил у стенки, пистолет достал, прицелился. В лоб. Молодой парнишка, лет двадцати. Товарищ лейтенант. «Ну что, — говорит, — приехали…» Руки трясутся. Нервы.

Я в ответ: «Ладно, меня уже однажды расстреливали, разом больше, разом меньше — без разницы». А сам думаю: «Что это я говорю? К чему?»

«Кто это тебя расстреливал?»

«А вот, — объясняю, — ты и расстреливал. Что, не помнишь? В Крыму…»

Тут вижу: мало того, что сам начинаю вспоминать, а и он тоже: лицо меняется, как у человека, который силится извлечь нечто из потайных архивов памяти и ему это вроде бы удаётся. Невероятной силы ощущение… довольно неприятное, впрочем. Как на столе хирурга.

«Ты что, — говорит, — охуел?» И пистолет опускает.

Так и не расстрелял.

На этот раз.

Как я покупал молоток

О том, что у меня нет молотка первыми прознали соседи. Честно говоря, я редко просыпаюсь от стука в дверь: и уж тем более никому в голову не приходит стучать ко мне в шесть часов утра. Возможно, дело в том, что меня часто видят на лестничной клетке с китайским мечом «цзянь» под мышкой. От человека, которого регулярно видишь в подъезде с мечом, можно ожидать чего угодно. Я бы не рискнул стучать к такому человеку в шесть утра, чтобы одолжить у него молоток.

Соседи сверху. Милейшие люди, аргентинцы. Он похож на Че Гевару, она — на перекрашенную Анжелину Жоли. Если я им дам молоток, вернусь в постель и попытаюсь уснуть, они, разумеется, поднимутся к себе (с моим молотком), и станут стучать. На что они рассчитывают, чёрт возьми?!

"Нам ненадолго. Через пару часов вернём."

Как дети, ей богу. Она молчала. Он говорил. Оба улыбались.

Они были трогательны.

Я ответил: «Возьмите». И вернулся в постель. Было шесть часов утра.

Мне в голову не могло прийти, что молотка в доме нет. Как может не быть молотка?

Ещё я сказал: "Будете уходить, захлопните дверь."

"Ладно", — ответил сосед.

Я уснул. Не помню что снилось, помню, что спать было хорошо. Просыпаться было куда как хуже. Шёл дождь. Рядом с моей кроватью стоял сосед, аргентинец, и, вежливо улыбаясь, смотрел сверху вниз.

"Который час?"

"Шесть тридцать", — с удовольствием сообщил он. — "У тебя нет молотка."