В стране моего детства - Нина Нефедова

Кстати о сахарине. Каждое утро, когда я проходила через рынок, чтобы купить что-нибудь из продуктов, ко мне подскакивал какой-то черный, вертлявый человечек и говорил, склонясь к моему уху: «Девочка… надо?». Я в свою очередь в ужасе отскакивала от него и, не чуя ног под собой, неслась с рынка, не сделав нужных покупок. Так бывало несколько раз, пока я, наконец-то, не разобрала однажды, что хотел от меня этот чернявый. Оказывается, он спрашивал:

– Девочка, сахарин надо? С тех пор я смело шла через рынок и на вкрадчивый шепот независимо отвечала: «Нет!».

Отец, как я уже упоминала, занимался с нами и уроками рисования. Рисовать я любила. Мне нравилось срисовывать с открыток цветы, особенно розы, придавать штриховкой естественность лепесткам, листьям. Нравилось с картинок срисовывать пейзажи: затихший пруд, низко склонившиеся над водой ивы, лунную дорожку. И мне кажется, я преуспевала в этом копировании. Но отец начисто отрицал копирование, как метод обучения живописи. Он признавал только рисование с натуры. Ставил на стол полено с топором или корчагу с ковшом, и мы должны были постигать игру светотеней, основы проекции. Вполне понятно, что уроки рисования скоро стали для нас пыткой, впрочем, и лепкой мы тоже не очень увлекались.

Отец был молод, здоров, легко вскидывал на плечо четырехпудовый мешок ржи. Поднимал задок телеги, если надо было сменить колесо. Энергия так и бурлила в нем. Очевидно, должность инспектора земских училищ не давала выхода этой энергии, так как отец постоянно был занят идеями, не имеющими никакого отношения к его основной работе. То он загорался мыслью организовать у себя в доме ткацкую мастерскую, чтобы потом на базе ее создать уже общественную мастерскую, где мог бы быть использован труд женщин поселка. Сказано – сделано. Закупались ткацкие станки, пряжа, под мастерскую отводилась боковушка, где обычно зимовали старики, когда в доме морозили тараканов. Боковушка была темноватой, два небольших оконца ее выходили в заросший крапивой сад. Отца это не смутило, окна были расширены на всю стену. В помещении уместилось всего два станка из шести закупленных, но отца это тоже не обескуражило: «Со временем все пустим в ход». Даже при двух станках в боковушке было не повернуться. Сидели за станками мои тетки. Обучать их ткацкому делу отец нанял женщину. Решено было ткать сарпинку – ткань, идущую на платья. Помню, нам с сестрой сшили по сарафану из этой сарпинки, да павловская бабушка успела сшить из нее себе юбку. На этом производство закончилось. Попытались еще, несколько переоснастив станки, перейти на тканье скатертей, и даже две-три скатерти успели выткать, но тут отец внезапно охладел к ткацкому делу. Зато долго еще укором в чулане громоздились сундуки с пряжей. Отец избегал смотреть на них, как и на ткацкие станки, в разобранном виде поднятые на чердак дома. Он уже был охвачен новой идеей – организовать мастерскую по производству молотилок, в которых была большая нужда. Сколотилась артель из желающих принять участие в деле. Отец пожертвовал частью огорода, где была построена мастерская, высокая, просторная, с зарешеченными широкими окнами. Вдоль стен вытянулись верстаки, с привинченными к ним тисками, лежали всякие слесарные инструменты. Цех, как цех. По утрам через наш двор проходили в рабочей одежде люди, и целый день из цеха доносился стук молотков, визг напильников. Заправлял всей работой в мастерской Яков, муж тетки Анны, богатырского вида молодец, были у него «золотые руки», ценили его на заводе, но он ушел с него, не поладив с мастером.

Мастерская просуществовала недолго. Началась империалистическая война, Яков с первых дней был призван в действующую армию, и все дело встало. Не знаю, сколько было изготовлено молотилок. Может быть, десятка два, не больше. Знаю только, что последняя молотилка, которую отец оставил за собой, несколько лет стояла, ржавея, под сараем, не находя применения в нашем хозяйстве.

Много всяких затей было у отца. Загорелся он однажды мыслью о столярной мастерской. Нашел мастера, отвел ему под мастерскую амбар. Изготовлен в этой мастерской был всего-навсего единственный шкаф, такой уродливый, что его не решились внести в дом, и он все годы простоял в амбаре, храня всякую ненужную рухлядь.

Больше запомнилась мне гончарная мастерская, правда, «мастерская» звучит слишком громко. Это был всего лишь уголок в кухне, где на низком чурбачке сидел старичок и, нажимая на педаль, вращал гончарный круг. Мы, дети, обступив старичка, готовы были целыми днями смотреть завороженно, как из бесформенного комка глины в его руках рождался горшок, корчажка или кринка для молока. Не знаю, удалось ли хоть один горшок продать на базаре из этой продукции? Смутно помню только разговоры о том, как какой-то мужик гончар, не доезжая до базара, опрокинул телегу в овраг. Лошадь что ли у него понесла? и перебил все горшки, корчаги. «Вот смеху-то было!» – говорил дедушка. Может быть, о наших горшках шла речь?

Глина для производства горшков обнаружилась в нашем огороде. Собственно с этого «открытия» и началось дело. Грешно было такую подходящую глину не использовать по назначению. Яма была вырыта довольно большая, и каждую весну ее до краев заливало водой. Мама страшно боялась того, что мы могли утонуть в ней, и не раз напоминала отцу, что яму надо зарыть. Но у отца все как-то не доходили руки до этого. Пока однажды чуть не случилась беда. Корова, которую осенью выпускали в огород, завалилась в яму. Я дико закричала, увидев четыре ноги, торчащие поверх ямы, и белевшее между ними вымя коровы. На мой крик прибежал отец, мгновенно оценив ситуацию, он крикнул:

– Нина, скорее нож кухонный!

Когда я примчалась с ножом, корова стояла возле ямы на четырех ногах, а отец, потный и еще не пришедший в себя от пережитого потрясения, хлопал ее по бокам и ласково приговаривал:

– Ах ты, дуреха, дуреха! – После этого случая яму зарыли, сравняли.

Все эти внезапно начинавшиеся и столь же внезапно кончавшиеся затеи отца, конечно же, не приносили никакой выгоды, а скорее были в ущерб семейному бюджету. За те же ткацкие станки, пряжу надо было платить и, не найдя должного применения, они были укором отцу. А слесарная мастерская, где предполагалось изготовление молотилок? Ведь для нее надо было купить лес, построить, оборудовать. Во все это отец вкладывал свои деньги, располагая, что со временем затраты окупятся. Вот и стояла она потом уже никому не нужная, занимая чуть не треть нашего огорода, который был для нас большим подспорьем.

Чтобы отвести от себя возможные упреки в том, что он лишал семью овощей из-за того, что их негде сажать, отец застолбил на болоте торфяной участок под огород. Обнес его изгородью, поставил сторожку и нанял сторожа. Ну и овощи родились на этом болоте! Брюква или калега, как называют ее у нас на Урале, была, что твоя корчага, репа – по решету, турнепс, который отец первым в поселке ввел, как огородную культуру для скота, был диковинных размеров. Капуста белая, тугая (вилки – не обхватишь!) приводила в изумление стариков.

По праздничным и воскресным дням у сторожа был отгул, тогда обязанность сторожить огород возлагалась на деда, а если он не мог, то сторожили огород мы. Забравшись на чердак сторожки, где у старика была постель из пахучей травы, и, поглядывая в маленькое оконце на мокнущие под дождем грядки, мы с наслаждением грызли сочную калегу. Когда надо было пополнить запас ее, я накидывала на себя брезентовый плащ деда, спускалась с чердака и, ежась от капель дождя за ворот, вытаскивала из земли корчагу калеги. Урожай овощей с болота был так велик, что дед говаривал: – Возить, не перевозить мне их!

Но и к огородничеству отец быстро охладел, хотя зараженные его почином жители поселка тоже завели огороды на болоте. Он неожиданно уступил свой участок кому-то, довольный уже тем, что пробудил интерес у односельчан к считавшемуся бросовым болоту. Пожалуй, совпало это со смертью деда, который, несмотря на возраст, был верным помощником сыну во всех его начинаниях. К тому же со смертью деда резко сократилось домашнее хозяйство. Отцу, с его разъездами по работе, некогда было особенно вникать в домашние дела.

Лошадь продали, как продали и одну из коров, остались куры, поросенок, для которых не было надобности выращивать гигантских размеров овощи. Остался за нами участок земли на угоре, где некогда был у деда кирпичный сарай. Вот этот участок и восполнял недостаток земли под огород. На нем мы сажали картошку. И родилась она там отменная, выдерешь куст из земли, а на нем, как розовые поросята, висят картофелины.

Могло сложиться впечатление, что отец, отдаваясь своим увлечениям, вроде организации всяческих мастерских, не принимал участия в общественной жизни. Это неверно. Помню «живые» картинки, которые отец показывал «волшебным» фонарем после сходок в волостном правлении. В темноте большого зала, до отказа набитого людьми, слабо мерцал луч проекционного фонаря. И вдруг, точно по волшебству, на экране появлялись увеличенные фигуры людей, животных, различные предметы. Зал, затаив дыхание, не спуская глаз с экрана, слушал пояснения отца. Видя в «волшебном» фонаре средство массовой агитации, отец и картинки подбирал соответствующего содержания. Зрители не оставались безучастными к увиденному на экране, порой из толпы доносились возгласы вроде: «Три дня не евши, а в зубах ковыряет!» или «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет!». Или еще: «Ишь, ты! Турки валятся как чурки, а наши, слава Богу, стоят безголовы!».