В стране моего детства - Нина Нефедова

Да, отец был человеком, которого уважали и помнили в поселке. В этом я имела не раз возможность убедиться, когда жила на Урале в эвакуации. Люди, которые почему-либо отказывали в моей просьбе (поселок был переполнен эвакуированными, нуждавшимися в помощи), меняли ко мне отношение, узнав, кто я:

– Да ты бы сразу сказала, что дочь Василия Митрофановича… Разве бы мы не помогли?

Был такой забавный случай. Воспитатели детского дома наравне со школьными учителями обеспечивались дровами. Должны были завезти дрова и мне. Но лесничий, увидев, какими дровами нагрузили сани для меня, возмутился:

– Это ты Васильевне такие жерди везешь? Поворачивай обратно! Ты ей вот таких дров отвези! в два обхвата!

И действительно, мне привезли и свалили во дворе такие бревна, что мы с сынишкой еле-еле распиливали их.

На воспитание уважения и любви к труду отец обращал большое внимание. Я очень благодарна ему за то, что он научил нас не бояться никакой тяжелой работы. Каждую весну он засевал где-нибудь в Степково полоску овса или ячменя. Когда овес поспевал, для нас с Надей начиналась страда. Раным-ранехонько вставали мы с постели и с серпами шли по мокрой от росы траве в это самое Степково, которое было от дому почти в десяти километрах.

Добирались до места часам к восьми, отдыхали с дороги, спрятав узелок с «паужной» и туесок с квасом в холодке, и принимались жать. Часы шли медленно, однообразная работа создавала впечатление, что время остановилось.

Но вот солнце поднималось все выше и выше к зениту, и такая тишина наступала вокруг, что казалось во всем мире нет никого, кроме нас двоих, посреди этого моря желтеющего хлеба; только звук серпа «вжик-вжик» да шелест спелых метелок овса нарушали эту тишину.

Зной нестерпимый:равнина безлесная,Нивы, покосы да ширь поднебесная —Солнце нещадно палит.

Иногда над головами пролетала какая-то птица, в синем небе она казалось черной. Мы долго провожали ее глазами, разогнув усталые спины.

Когда тени от кустов становились короткими, мы садились «паужнать» в холодок, под одинокую ель или сосну, стоявшую вблизи полоски. Еда наша была неприхотливая: картофельные уральские шаньги и квас. Теплый, настоявшийся на бересте, он пах туесом, но кисленький хорошо утолял жажду.

После еды с полчасика дремали и снова принимались за работу. Но время шло уже быстрее, солнце клонилось к закату. Закончив жать, стаскивали снопы на середину полоски и ставили суслоны, оставляя этот момент к концу дня, как вознаграждение за тяжелый труд. И если вдоль полосы выстраивался длинный ряд суслонов, были счастливы, что день прошел хорошо, что мы на славу потрудились.

Смертельно усталые, но гордые от сознания выполненного долга, шли домой, предвкушая, как будут рады нашей победе мама и отец. Домой приходили уже в темноте, но нас всегда ждал ужин – пирог с рыбой или грибами, горячий чай, который мы пили с наслаждением чашку за чашкой.

Я далеко не уверена в том, такая ли уж большая нужда была в той полоске овса, которую засевал отец? Вероятно, в хозяйстве, где было всего два десятка кур да корова, можно было обойтись и без своих посевов. Сеялся же этот овес только ради нас, чтобы мы на практике постигли всю тяжесть крестьянского труда, о котором с такой горечью писал Некрасов. Помимо этого у отца была и другая цель – обучить нас крестьянской работе, ее приемам, ее технике. Ведь это все нам могло пригодиться в жизни.

В результате, с ранней весны и до поздней осени мы с Надей были постоянно заняты: сгребали с крыш снег, набивали им ледник в погребе, таскали с болота перегной, копали гряды, сеяли морковь и редьку, сажали капусту, картошку, все лето окучивали, пололи, поливали, косили и гребли сено, жали овес, гречиху, возили зерно на мельницу, дергали лен, сушили его, колотили, стлали, трепали, чесали, пряли. Словом, весь цикл крестьянских работ в детстве и юности был пройден нами, изучен досконально. Кроме того, на нас лежали стирка, уборка в доме, подноска воды, заготовка ягод и грибов и даже дров на зиму, уход за скотиной.

Никогда не забуду, как рано утром я вставала, шатаясь от желания поспать еще с полчасика, как с полузакрытыми глазами одевалась и лезла на сеновал, чтобы на примитивном станочке, сконструированном отцом, нарезать солому, греть воду, крутым кипятком запаривать солому, перемешивая ее в колоде, посыпать мукой или отрубями. Чистила хлев, доила корову и только после этого бежала в школу.

А когда отец получил назначение в другое село, и какое-то время мы жили с ним одни, на мне лежала и выпечка хлеба. И нередко бывало так, что утром ученики шли в школу, а у меня на столе уже дымились только что вынутые из печи караваи.

И что удивительно: ни у меня, ни у сестры даже в мыслях не было протестовать против порой непосильной для нас работы. Я помню, как мы с отцом заготовляли сено для нашей коровы. Махать целую неделю косой для девочки в двенадцать лет было куда как нелегко. Но я безропотно косила, мужественно перенося боль в боку и в плече. А отец шел впереди меня играючи, ему доставляла истинное наслаждение эта работа. И лишь только заметив, что я далеко отстала, сам останавливался и поджидал меня, вытирая пот с разгоряченного лица и шеи:

– Что, Нина? Хочешь есть калачи, так не лежи на печи. Дай-ка мне свою косу, я ее поточу, а ты отдохни.

Я падала в траву, зарываясь лицом в пахучее разнотравье, и мне казалось, что никакие силы не заставят меня снова взять в руки косу. Но проходило десять – пятнадцать минут, и я шла следом за отцом, взмахивая косой.

Вот почему мне было странно, когда однажды младшая сестра, студентка, отказалась жать ячмень на пришкольном участке для зимних завтраков детей.

– Я не могу пойти сегодня, папа, у меня дела…

Какие могут быть дела у студентки, приехавшей на каникулы в родной дом? и как она осмелилась отказать отцу в просьбе управиться с ячменем? Я не верила своим ушам, настолько мне казалось это несообразным. Почему я, совсем уже независимая от отца, имеющая уже своих детей, не считала возможным отказать отцу в его просьбе и весь день жала овес на пришкольном участке?

Верный себе, отец не стал читать нравоучений строптивой дочери, но я видела, что он задет ее отказом.

В годы наибольшего подъема общественной деятельности отца мы, дети, были маленькими, и только из разговоров взрослых до нас доходили отголоски того, что занимало и волновало отца в тот или иной период его жизни. Но во время наших дальних прогулок с отцом мы видели, с каким уважением относились к нему окружающие, как здоровались, почтительно снимали шапки и доверительно говорили с ним бородатые мужички, советуясь о своих делах.

В памяти отец сохранился больше как воспитатель, как человек, относящийся к своему родительскому долгу с чувством величайшей ответственности. Он никогда не кричал на нас, не наказывал, но достаточно было его нахмуренных бровей и осуждения во взгляде, как мы чувствовали себя виноватыми и несчастными. В чем был секрет этой власти отца над нами? В безграничном уважении. Всем своим поведением отец доказывал это свое право на уважение. Он не пил, не курил, не бранился (мы не слышали от него даже такого выражения, как «черт возьми!»), бережно относился к матери, к своим старикам-родителям, нетерпим был ко всякого рода порокам: лжи, трусости, воровству, к безделью и лени. Даже во время школьных каникул отец был постоянно занят. Он или читал и писал, или занимался делами по хозяйству, показывая нам пример трудолюбия.

Любя нас, внешне он не выказывал своей любви и был даже несколько строг в отношениях с нами. Самая большая ласка отца – это одобрительный взгляд и мимолетное касание твоей головы. Вот почему мы очень удивились, когда однажды отец изменил этому своему правилу. Помню морозное февральское утро. Едва мы с сестрой проснулись, как почувствовали, что что-то случилось. Мама и павловская бабушка Васса Симоновна о чем-то оживленно переговаривались. Отца не было дома. Услышав, как бабушка сказала: «А Вася, Вася-то рад!» – мы пристали к маме с вопросами об отце. Мама ответила, что свергли царя, и что отец очень рад этому. Папа явился домой радостно возбужденный, не мог усидеть на месте, то и дело вскакивал из-за стола, бегал по комнате, потирал руки, приговаривая:

– Хорошо! Ах, как хорошо! Замечательно! Прекрасно!

Потом вдруг остановился перед нами и спросил:

– Ну, детки, угадайте, почему я сегодня так весел?

– Потому что свергли царя! – хором отвечали мы с Надей.

– Правильно! Умницы вы мои! – счастливо засмеялся отец и, поочередно подбросив нас вверх, расцеловал в щеки.

В гражданскую войну поселок наш то и дело переходил из рук в руки, то белых, то красных. Вот только что его заняли красные, а, переночевав, утром спешно запрягали во дворе коней и на вопрос бабушки

– Куда это вы, соколики? – отвечали: – На другую квартиру, бабушка, поближе к кухне походной.