Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Пока длилось детство аралии (да простят мне эту манеру изъясняться, она обусловлена дальнейшим ходом событий), узы, связывающие Антуанетту с цветком — было бы более правильным сказать с «ее» цветком, как говорят: ее собачка или ее дочь, — не бросались в глаза, были тайными. Вырастая, аралия по-прежнему чахла, но хозяйка поставила ее среди других цветов на подоконнике в кухне, словно бы вовсе не уделяла ей особого внимания. В один из морозных дней отопление из-за аварии отключилось, и аралия совсем захирела. Мсье Клед обронил тогда эту несчастную фразу:

— Весной мы пересадим ее в сад, и она оживет.

— Она умрет, — сказала Антуанетта с воинственным блеском в глазах.

— Никогда в жизни, а уж если и погибнет, что за трагедия, в ее нынешнем состоянии…

Это простодушное высказывание вызвало в груди Антуанетты бурю материнской любви и в то же время сильную злобу против мужчины. А ведь никакого злого умысла в словах мсье Кледа не было. Безусловно, прослужив многие годы советником по экономическим вопросам в отдаленных консульствах, он вынес из своего знакомства с буйной растительностью тех стран, возможно, несколько чрезмерную веру во все, что растет, но — справочники садовода вам это подтвердят — аралия действительно прекрасно переносит теплое время года вне помещения.

Недобрые чувства к мужу, которые вдруг испытала Антуанетта, нашли живейший отклик у Мари-Мишель, Евы и Сильви, самых яростных феминисток Центра по документации, где все мы работаем. Александр Клед, мне кажется, совсем не заслуживает такой враждебности. Этот отставной дипломат с приятным лицом и приятными манерами, видимо, был когда-то довольно хорош собой и довольно бесцветен, он и по сию пору не растратил своей дипломатической елейности. В его немного колючих голубых глазах порой блестит непрошеная слеза, вызванная его же собственными словами, когда он описывает какую-нибудь трогательную ситуацию.

Надо сказать, что чувства Антуанетты к аралии совсем не были похожи на те, которые она испытывала бы к собаке или к пианино, а вскоре в них появился даже оттенок подлинной страсти. Цветущее растение, может, и вызвало бы снисхождение у Александра — бархатная глоксиния, буйная герань напомнили бы ему о привлекательности молодых женщин, к которым супруга его более не относилась, — но никак не это жалкое полумертвое растеньице.

В прошлом году мсье Клед, разворачивая газету в поезде, увозившем их на отдых в Карнак, заметил торчащий среди чемоданов жены желто-зеленый листок с засохшими краями.

В Карнаке мадам Клед завела привычку брать с собой на прогулку аралию. Муж стал испытывать некое подобие ревности, он с трудом выносил вполне естественные заботы Антуанетты о цветке. Если, например, ее беспокоили холод, темнота или сквозняки, Александр шел к морю любоваться вечерним закатом один. Можно себе представить, как он бывал поражен, встречая Антуанетту бегущей среди ланд с прижатым к груди растением, а когда она садилась возле менгира, то ставила горшок к себе на колени и всякий раз, если поднимался ветер, прикрывала цветок то косынкой, то газетой и нежно касалась губами листочка. Поскольку аралии от этого лучше не становилось, она решила попробовать, не поможет ли ей морской воздух, и со всеми предосторожностями приходила к морю в самое разное время дня.

Александр был терпелив со своей супругой, совершенно несправедливо считая аралию виновной в сложившейся ситуации. Множество раз Антуанетта замечала, что он плохо обращается с цветком, словно наказывая его. Это еще больше укрепило и без того неразрывные узы, связывавшие ее с аралией. Она увезла цветок в Париж, где с ним обходились то как с принцессой, которой грозит опасность, то как с заложником — в зависимости от того, во власти кого из супругов он оказывался; всегда он пребывал между жизнью и смертью, не умирающий и полумертвый.

Может, именно поэтому цветок жасмина так обеспокоил меня сегодня утром: взгляд, который бросил на него Паскаль, был слишком уж растроганным.

IV. Перчатки

Я работаю у Орлеанской заставы, на короткой и очень тихой улочке, той самой, на которой сажусь в автобус, возвращаясь домой. Мне нравится, что остановка так близко: я меньше устаю, а главное, могу всегда быть точной. И на автобус восемнадцать десять я не опаздываю никогда.

В шесть часов две минуты я надеваю пальто и, пока мадам Клед и мадам Казизе — одна намного старше меня, другая чуть помоложе — еще обмениваются бессмысленными репликами, я, уже натягивая перчатки, подхожу к окну. Перчатки я ношу, пожалуй, для порядка и из любви к комфорту. Долгое время я прятала в них автобусные билетики, к тому же в перчатках не так неприятно прикасаться к сиденьям из кожзаменителя. Правда, с некоторых пор я каждый месяц покупаю проездной билет, а автобусная компания постепенно заменяет пластик на сиденьях какой-то тканью, более приятной на ощупь. Так что, может, я когда-нибудь и перестану носить летние перчатки.

Мадам Клед тоже носит перчатки, но у нее к ним отношение исключительно сентиментальное. Впрочем, она это признает: «Моя мать никогда бы не вышла из дома без перчаток», — говорит она, и кажется, что материнский совет всякий раз звучит у нее в ушах, когда она выходит из дому. Неприятно только, что она швыряет свои перчатки куда попало и теряет по нескольку пар в год. Я однажды обнаружила их на своей пишущей машинке, что уж совсем нестерпимо; не выношу, когда вещь используют не по назначению, а уж тем более когда она вторгается на чужую территорию. Вещи требуют за собой присмотра, как и домашние животные, если хочешь, чтобы они не бросались на людей.

Антуанетта встает довольно рано и, бывает, приходит за полчаса до начала работы. В таких случаях она устраивается за моим столом под тем предлогом, что он лучше освещен; ей это кажется совершенно естественным, и она удивляется моему раздражению, которое мне не всегда удается скрыть.

Мало того, что она сидит за моим столом, она еще вскрывает нашу почту, которую оставляет на нем вахтер, и повсюду разбрасывает ее. Еще она кладет на мой стол и оставляет раскрытым «Робер» или «Лярусс», они у нее всегда под рукой, чтобы разрешать орфографические сомнения; еще она исчеркивает каракулями мои блокноты, превращая их в свои черновики. Честно говоря, хоть она и говорит, что кончила библиотечные курсы, и хоть, я отдаю должное ее нравственным качествам, в профессиональном смысле я ее не выношу.

Центр документации, где мы работаем, занимается (с благословения соответствующего министерства) распространением всех кино- и фотодокументов, имеющих отношение к системе просвещения, среди учреждений, которые их запрашивают. Мадам Клед, мадам Казизе и я отвечаем за пересылку и хранение этих документов. Компетентность Мари Казизе выше всякой критики. Я могла бы поставить ей в упрек лишь несколько прохладное отношение к собственной работе; она одновременно и деятельна, и словно бы отсутствует, в отличие от мадам Клед, которая всегда присутствует, но при этом крайне бестолкова. Ее отношение к нашей профессии основано на недоразумении: нелепейшим образом она считает ее священнодействием. Слишком снисходительная к нашим постоянным клиентам, она делает преступную поблажку тем, кто задерживает материалы.

Людей, которые держат у себя фильмы или диапозитивы после положенного срока, я лично терпеть не могу. Мне вообще-то и отдавать документы из Центра не очень нравится. Конечно, это наша работа — пускать их в дело, чтобы обучение было как можно более наглядным, и я, в общем-то, горжусь разработанной мною методикой распространения материалов. И тем не менее больше всего я радуюсь лету, когда выдача резко сокращается и ничего не стоит узнать, где какая пленка.

Мне претит и характер отношений, которые складываются у Антуанетты с теми, кто приходит в нашу фильмотеку. Они слишком личностные, слишком эмоциональные. Бедная Антуанетта на век опоздала; она убеждена, что доброжелательность — панацея от всех бед, сама она этой доброжелательностью просто переполнена, а уж когда встречает ее в других, бывает совершенно обезоружена.

Мари Казизе если бы и сделала что-то не так, то от равнодушия; можно сказать, что работа, которую она так блестяще выполняет, для нее дело десятое. Но этот ее настрой хотя бы не ломает ритма, не меняет характера наших будней, тогда как рассеянность мадам Клед даже не позволяет нам предвидеть, чем все может кончиться. Невозможно знать заранее, будет ли Антуанетта болтливой или молчаливой, встревоженной или безмятежной. Каждый день она играет разные роли, ставит себя на место других в прямом смысле слова, а чувствительность ее к внешним факторам границ не имеет: одно какое-нибудь слово мужа или еще чуть больше чахнет ее аралия — и она выбита из колеи. К счастью, себе я разбрасываться не позволяю, а с утра ныряю в свою работу, как служащие у Бальзака ныряют в люстриновые нарукавники и как я сама, уходя, ныряю в перчатки. Мой рабочий день целиком мне подвластен, как шевелюра парикмахеру, который, создав прическу, отступает назад, чтобы взглянуть на дело рук своих. Всякий раз, когда я ставлю ногу на подножку автобуса, увозящего меня домой, у меня ощущение, что я внесла еще один штрих, добавила какую-то новую деталь к общему, довольно важному делу. Мадам Клед считает свой день удачным, если у нее хотя бы раз радостно забилось сердце — под этим она подразумевает, что навела кого-то на след фильма, который ему пригодится, или, наоборот, отсоветовала кому-то брать диапозитивы из-за их плохого качества. «Я сделала доброе дело», — говорит она. А совсем еще недавно добавляла: «Я расскажу об этом Александру». С тех пор как муж впал у нее в немилость, она не добавляет ничего, но по всему видно: это доброе дело удостоится упоминания в разговоре с аралией.