Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

— Ему удалось ускользнуть, — рассказывала потом Антуанетта, — и нравственно, и физически.

Прервав ее на полуслове, мсье Мартино довольно осторожно отстранил Антуанетту, заставив развернуться, и кивнул на Натали, которая возвращалась из столовой!

— Одним словом, мадам Клед, если у вас какое-нибудь дело к мадам Бертело, вот и она сама, можете к ней обратиться.

У меня остались самые мучительные воспоминания о том душевном раздрызге, в котором пребывала Антуанетта после этой сцены, о слезах, пролитых ею, о времени, потерянном всеми нами из-за нее.

— Я, собственно, и привязалась так к своей аралии, — сказала она мне, — потому что у нее хоть вид внимательной собеседницы. Пока я говорю ей что-нибудь, ветерок, пробегающий между оконным стеклом и горшком, тихо шевелит ее звездчатые листья, будто в знак одобрения. Кроме аралии, никто меня не слушает. Все глухи к моим словам, они, так сказать, проходят мимо ушей, вот как сейчас прошли мимо мсье Мартино, как всегда проходят мимо Александра: их нет и не существует.

Не могла же я сказать Антуанетте, что речь ее обычно бессвязна, нестройна, невыразительна из-за монотонности голоса, да и, кроме того, она не умеет заставить себя слушать. Оставаться Антуанетте до конца рабочего дня в ее состоянии не имело никакого смысла; мы отправили ее домой. Мари Казизе смотрела из окна, как Антуанетта нетвердым шагом шла к стоянке такси. Она сказала мне:

— Спросите-ка Мари-Мишель, Еву или Сильви, что они думают об этом разговоре Антуанетты.

В этих ее словах никакого подвоха не было.

Мари-Мишель, Ева и Сильви, как я уже упоминала, наши воинствующие феминистки, и, хотя я никогда не говорила с ними об Антуанетте, заранее знаю, что они могли бы о ней сказать: ориентирована на прошлое, неспособна сойти с субъективной точки зрения; ее чувства к аралии — патологическое проявление буржуазного эгоизма и женской отчужденности. Аралия для нее — субститут мужчины, не оправдавшего ее надежд, с ним связанных, и ребенка, которого у нее не было.

В Мари-Мишель, Еве и Сильви мне нравится твердость и незыблемость их позиций: никаких сюрпризов, никаких отклонений или смены настроений; они следуют одним и тем же канонам и пользуются раз и навсегда определенной лексикой, они очаровательно предсказуемы.

И назавтра Антуанетта все еще поднывала:

— Не понимаю, неужели со мной до такой степени скучно разговаривать: я так много ездила с Александром, чего только не повидала…

— Утрите слезы, — сказала Мари.

Мадам Клед потянулась было к карману за платком, но, как обычно, забыла докончить начатое и замерла, подняв руки к груди. Чувствуя себя вполне удобно в этой бессмысленной и неловкой позе, она на миг застыла, а потом, увидев, что руки оказались почти рядом, воспользовалась этим и, заламывая, сцепила их, приняв в конце концов типично женскую позу несчастной жертвы.

— К тому же, кажется, — добавила она, — в моих рассказах нет ничего нескромного, я никого не хочу смущать, а могу поболтать и о погоде.

— Как же вам удается при такой плохой памяти помнить о стольких событиях и рассказывать о них?

Мадам Клед растерянно смотрит на меня своими темными глазами.

— То, о чем я забываю, на самом деле вовсе не утрачено, я чувствую, как воспоминания бродят во мне, хотя и не могу связать их с чем-то конкретным, но время от времени они всплывают на поверхность. Я их выуживаю, собираю и именно тогда испытываю живейшее желание поделиться ими. Это оказывается невозможным, мне не дают даже подойти к тому, о чем я хочу рассказать. Нет, меня не просят замолчать, не вздыхают утомленно, меня просто обрывают на полуслове, будто все, что я говорю, детская болтовня.

И мадам Клед, которая долго работала корректором в отделе публикаций Центра, показывает рукой корректорский знак, что данный текст подлежит выкидыванию.

— Знаете, я ведь была знакома со многими знаменитостями.

Она говорит это так сдержанно, будто не имела особого права бывать у них, того и гляди, все решат, что она говорит неправду. А ведь на самом-то деле она еще и не договаривает. Александр Клед — лицо не совсем официальное, к тому же человек весьма обаятельный, ему не раз случалось принимать тех, кого можно увидеть на обложках иллюстрированных журналов.

— К сожалению, слетая у меня с губ, прославленное имя сразу утрачивает свое могущество, низводится до какого-нибудь Дюпона. Когда разговор не клеится, я пытаюсь оживить его, расцветить звездой первой величины, и он сразу угасает. С равным успехом я могла бы показать своим гостям письмо английской королевы со словами «Дорогая Антуанетта, жду Вас завтра к чаю в Букингемский дворец», или объявить, имея в руках все доказательства, что этим летом настанет конец света, меня не удостоят даже паузой — молчаливым выражением недоверия, нет, разговор будет продолжаться, жизнь будет продолжаться, будто меня и вовсе не было на свете.

— Но вы же видите, что я вас слушаю, Антуанетта, ну вот сейчас.

— Я знаю, о, я знаю (и это так мило с вашей стороны), но ведь это потому, что вы в курсе, внутри ситуации, как выразились бы наши девочки. И вам я ничего не рассказываю, а просто объясняю, какова моя теперешняя жизнь, мы с вами не выходим за рамки настоящего. А вот вечером я буду рассказывать Александру о сегодняшнем дне, во всяком случае, о своей встрече с мсье Мартино. Я знаю, долго мне говорить не придется. Прежде всего, чтобы понять этот эпизод, надо знать, как живет Натали Бертело, в каких условиях работает, знать все, чем мне так и не удалось заинтересовать своего мужа, он ведь никогда не слушал меня. Он знает только, что я работаю в Центре больше двадцати лет. Вот уже двадцать лет моя жизнь проходит здесь и оседает в моей памяти, а мне некому даже рассказывать о ней, день за днем. Это тем более мучительно, что с течением времени накопилось столько всего, что я и сама себе не в состоянии все это связно изложить. Я уже готова пожелать, чтобы со мной больше ничего не происходило, а просто я бы тихонько ждала пенсии. Подумайте только, за один день работающая женщина подмечает так много, что могла бы написать несколько глав романа.

— А кто мешает вам написать роман, Антуанетта?

Она опускает руки и вздыхает. Я вижу, что обидела ее.

— Вы говорите, как девочки; они тоже призывают меня к действию.

«Девочками» мадам Клед называет Мари-Мишель, Еву и Сильви, они олицетворяют в ее глазах «младшее» поколение. Очень чуткая к движению времени, она видит нюансы там, где я не вижу вообще ничего, устанавливает категории в пять лет и даже меньше, подозревает конфликты поколений между коллегами, которые в глазах других — сверстники. Должна признать, что она безошибочно различает «старшего» от «младшего», даже если между ними разница в полтора года. Она никогда не исходит из внешних данных, а опирается на интеллектуальные различия — во всяком случае, так она говорит. Всем трем «девочкам» — по двадцать пять, чуть больше, они были еще подростками в шестьдесят восьмом, и потому мадам Клед считает их выразительницами «чистого вероучения», им и правда присуща твердость Христа, сумевшего в двенадцать лет противостоять учителям во Храме.

— Все в них мучительно для меня, — говорит Антуанетта, — но я ими восхищаюсь. А иногда целую ночь напролет думаю, как бы они вели себя, если бы родились в тысяча девятьсот пятнадцатом, и как бы я себя вела, будь я на их месте.

— И как бы вы вели себя тогда?

— За все эти бессонные ночи я пришла к выводу, что не могу представить себя на их месте.

Поскольку я не отвечаю, она продолжает, но молчание мое ее смущает, и она с трудом подбирает слова:

— Не могу, потому что учила мифологию, а не латынь.

Антуанетта жаждет, чтобы я заставила ее разъяснить мне это загадочное высказывание, но я храню ледяное молчание — это единственный способ закончить работу, намеченную на сегодня, и она добавляет, все больше робея:

— А может быть, это еще и потому, что я никогда не звала родителей по имени.

Я зарываюсь в свои бумаги. Антуанетта отступает. Я уверена, она думает об аралии.

Центр — вот где был бы рай, если бы я могла жить в нем по своему четкому графику. Теперь, когда я притерпелась к своим оковам, теперь, когда я знаю, насколько опасна попытка сбросить их, раз они оберегают меня от всяких неожиданных встреч как с людьми, так и с мыслями, мне спокойно за этими нерушимыми стенами. Время от времени администрация выселяет нас из одного помещения в другое. Я с трудом выношу эти перемещения, они всякий раз выбивают у меня почву из-под ног, но, надо сказать, никакая обстановка не восстанавливается так быстро, как обстановка служебного помещения: можно сравнить это с порезом на здоровой ткани — он тут же затягивается.

Все было бы прекрасно, если бы только мои коллеги понимали, зачем они приходят в Центр, понимали, что здесь они находят убежище от внешнего мира. Но на одну Мари Казизе, которая не даст сюда проникнуть и легкому дуновению извне — я имею в виду, из своей личной жизни, — приходится двадцать Антуанетт Клед, неспособных целиком сосредоточиться на своей работе.