Хроника предсказанной смерти - Габриэль Маркес

– Помоги же, – закричала она, – они хотят сожрать его кишки.

Мы заперли собак на висячий замок в курятнике. Позже Пласида Линеро велела увести их куда-нибудь подальше до похорон. Но к полудню собаки умудрились сбежать и как бешеные ворвались в дом. Пласида Линеро единственный раз вышла из себя:

– Эти поганые собаки! Прикончите их!

Приказ был выполнен незамедлительно, и дом снова погрузился в тишину. До этой минуты не возникало никаких опасений за состояние тела. Лицо оставалось нетронутым, с тем же выражением, какое бывало на нём, когда Сантьяго пел, а Кристо Бедойя водворил на место внутренности и закрепил их льняным бинтом. Однако к вечеру из ран стала сочиться жидкость цвета сиропа, привлекавшая мух, а от верхней губы к корням волос медленно расплылось, словно тень облака на воде, фиолетовое пятно. Всегда добродушное лицо Сантьяго приняло отчуждённое выражение, и мать накрыла его платком. Тогда полковник Апонте понял, что ждать дальше нельзя, и велел отцу Амадору начать вскрытие. "Хуже, если бы пришлось выкапывать его через неделю", – сказал он. Священник изучал медицину в Саламанке, но не кончил курса и перешёл в семинарию, и городской голова сам понимал, что такое вскрытие будет не вполне убедительным с точки зрения закона. Тем не менее, он настоял на выполнении этой формальности.

Расправу учинили в помещении школы при содействии аптекаря, который вёл записи, и медицинского студента-первогодка, приехавшего в городок на каникулы. Хирургических инструментов было немного и лишь самые простые – остальное просто разные ремесленные ножи. Но в отношении ран и порезов на теле протокол отца Амадора выглядел составленным вполне правильно, и судебный следователь приобщил его к материалам дела.

Семь из многочисленных ран были смертельны. Печень была почти расчленена двумя глубокими проколами. В желудке было четыре разреза, один из них, сквозной, пробил поджелудочную железу. В обводной кишке было шесть проколов поменьше; в тонком кишечнике – многочисленные раны. Единственная рана в спине, нанесённая на уровне третьего спинного позвонка пробила правую почку. Брюшная полость была заполнена большими сгустками крови, среди содержимого желудка нашлась золотая медаль Пресвятой Девы дель Кармен, которую Сантьяго Назар проглотил в возрасте четырёх лет. Грудная полость была пробита дважды: один удар пришёлся между вторым и третьим ребром справа и задел лёгкое, второй – на левую подмышечную впадину. На руках и предплечьях было шесть ран поменьше; и два горизонтальных пореза: один на правом бедре, другой задел мышцы живота. Глубокая рана была на ладони правой руки. В протоколе значилось: "напоминающая стигмат Распятого". Масса мозга на шестьдесят граммов превышала массу мозга нормального англичанина, и отец Кармен Амадор отметил в медицинском заключении, что Сантьяго Назар обладал выдающейся одарённостью, сулившей ему блестящее будущее. Однако в заключении указывалось и на увеличенный размер печени, который был отнесён на счёт скверно вылеченного гепатита. "Это значит, – сказал он, – что в любом случае ему оставалось жить не так уж много". Доктор Дионисио Игуаран, который действительно лечил двенадцатилетнего Сантьяго Насара от гепатита, вспоминал это вскрытие с возмущением: "Только священник мог оказаться таким невеждой. Я никак не мог втолковать ему, что у нас, жителей тропиков, печень больше, чем у европейцев". Заключение гласило, что смерть последовала от обширной кровопотери, вызванной одной из семи крупных ран.

Нам вернули расчленённое тело. Полчерепа было раскромсано на куски трепанацией, лицо юноши, пощажённое смертью, было обезображено. Кроме этого священник вынул распотрошённые внутренности, но под конец не сообразил, что с ними делать и, отпустив досадливое благословение, выкинул в мусор. У последних любопытных, приникших к окнам школы, пропало всякое желание смотреть дальше, помощник лишился чувств, а полковник Апонте, повидавший на своём веку немало кровавых расправ над недовольными, кончил тем, что стал вдобавок к своему спиритизму ещё и вегетарианцем. Пустая оболочка, набитая тряпьём и негашёной известью, наскоро зашитая сапожной иглой с суровой нитью, едва не развалилась, когда мы укладывали её в новенький гроб, обитый шёлком. "Я думал, так он дольше сохранится", – сказал мне отец Амадор. Произошло совершенно обратное: нам пришлось спешно хоронить тело на рассвете, поскольку оно находилось в таком скверном состоянии, что держать его в доме больше было невозможно.

Забрезжило мутное утро вторника. Слишком подавленный тем, что мне пришлось сделать, я не нашёл в себе духу, чтобы лечь спать в одиночестве и толкнул дверь дома Марии Алехандрины Сервантес, стоявшую незапертой. На деревьях горели светильники; во дворе, где обычно устраивались танцы, были разведены костры, на которых мулатки в огромных дымящихся котлах перекрашивали в траур свои праздничные наряды. Я нашёл Марию-Алехандрину Сервантес бодрствующей, как всегда на рассвете, и раздетой донага, как всегда, когда в доме не было посторонних. Она по-турецки сидела на своей королевской кровати перед вавилонской башней разнообразной снеди, которой хватило бы на пятерых: телячьих рёбрышек, варёных цыплят, свиной вырезки и гарнира из бананов и овощей. Обжорство было единственным, что заменяло ей слёзы, и я никогда не видел, чтобы Мария-Алехандрина предавалась ему с такой мукой душевной. Она, ни сказав ни слова, уложила меня рядом с собой, одетого и тоже плачущего на свой манер. Я думал о жестокой судьбе Сантьяго Назара, заплатившего за двадцать лет счастливой жизни не только смертью, но и четвертованием тела, его поруганием и уничтожением. Мне приснилось, что в комнату вошла женщина с девочкой на руках; девочка ни на мгновение не переставала кричать, из её рта сыпались на тельце полупрожёванные кукурузные зёрна. Женщина сказала мне: "Она куски хватает наугад: и жуёт не впрок". Неожиданно я ощутил, как нетерпеливые пальцы расстёгивают пуговицы моей рубашки, почувствовал опасный запах необузданной бестии, спящей у меня за спиной, и понял, что тону в сладостных зыбучих песках её нежности. Но вдруг она рывком отстранилась, закашлялась откуда-то издалека и ускользнула из моей жизни.

– Я не могу, – сказала она. – На тебе его запах.

Не только на мне. На протяжении того дня всё вокруг хранило запах Сантьяго Назара. "Сколько бы я ни мылся мылом и губкой, я не мог смыть этого запаха", – говорил мне Педро Викарио. Братья не спали три ночи, но сон не шёл; едва приклонив голову, они снова переживали убийство.

Уже почти стариком, пытаясь описать свои ощущения от того бесконечного дня, Пабло Викарио как-то легко сказал мне: "Это было словно проснуться во сне".

Камера была трёх метров в длину со слуховым окном, пробитым очень высоко, в ней имелась параша, рукомойник с тазом и кувшином и две каменные лежанки с соломенными тюфяками. Полковник Апонте, руководивший строительством, говорил, что прежде не было отеля, устроенного более гуманно.

То же говорил и мой брат Луис-Энрике, которому довелось ночевать в тюрьме за стычку с музыкантами; городской голова из человеколюбия разрешил одной из мулаток составить ему компанию. Должно быть, то же подумали и братья Викарио, когда почувствовали себя в безопасности от арабов. В это мгновение им придавало духу сознание исполненного долга чести; единственным же, что беспокоило, был неисчезающий запах. Они попросили побольше воды, мыла и ветоши, отмыли руки и лица от крови, постирали рубахи, но их так и не отпустило. Педро Викарио попросил вдобавок свою обычную дозу слабительных и мочегонных и стерильный бинт, чтобы сменить перевязку, и за утро ему дважды удалось помочиться. Но по мере того, как разгорался день, жизнь осложнилась настолько, что запах отошёл на второе место. В два пополудни, когда их могло бы окутать сном жаркое марево, Педро чувствовал такую усталость, что был не в силах лежать на тюфяке, но из-за той же усталости не мог держаться и на ногах. Боль от паха распространилась до шеи, мочиться стало невозможно; Педро терзала пугающая уверенность в том, что он никогда в жизни больше не заснёт. "Я не мог спать одиннадцать месяцев", – говорил мне он, и я знал его достаточно хорошо, чтобы поверить в это. Есть Педро тоже не мог. В свою очередь, Пабло съел понемногу всего, что ему принесли, и через четверть часа у него открылся бурный, как при холере, понос. В шесть вечера, пока производилось вскрытие трупа Сантьяго Назара, срочно вызвали мэра, потому что Педро Викарио был уверен, что брата отравили. "Я чуть ли не тонул, – рассказывал Пабло, – и мы не могли избавиться от мысли, что всё это – козни арабов". К этому моменту параша успела два раза переполниться и остальные шесть раз караульный водил его в туалет мэрии. Там его и застал полковник Апонте, сидящим под прицелом караульного в кабинке без дверей с таким сильным поносом, что мысль о яде показалось не особенно нелепой. Но её немедленно отвергли, когда выяснилось, что Пабло пил только воду и ел лишь то, что прислала на обед Пурисима Викарио. Однако полковник Апонте так встревожился, что отвёл заключённых к себе домой, под особую опеку, пока судебный следователь, прибывший из Риоачи, не забрал их в тамошний застенок.