Циркачка - Елена Сазанович

С этого телевизионного вечера я твердо решил никогда не переступать порог цирка. Который я и впрямь не любил. Капа по-прежнему охотно приглашала всех нас на представление. И Влад частенько пользовался ее приглашением. А Гришка там торчал почти каждый вечер. Я же поджидал Капу у выхода. Она мигом находила меня в толпе. И заметив, радостно улыбалась.

– Паганини! – махала она мне рукой. И тут же обиженно поджимала губы. – Ну почему ты сегодня опять на пришел?

Я притворно вздыхал.

– Ты же знаешь, Капа. Я задержался в консерве. Сама понимаешь. Скоро конкурс.

Она смешно морщила нос.

– Все равно ты его выиграешь, Паганини. Я в этом не сомневаюсь.

– А я сомневаюсь. Вот почему и работаю.

И мы с ней потом всегда гуляли по ночному городу. Мы были с ней очень разные. И в тоже время нас с ней связывала необъяснимая сила. Она влекла нас друг к другу с бешеной скоростью. И мы уже не могли допустить. Чтобы хотя бы один вечер, одна прогулка по ночному городу не принадлежала нам.

Однажды мы встретили Вику. Она гордо шествовала по проспекту на высоченных каблуках. Как всегда – в мини-юбке, оголяющей ее крепкие ноги. Я невольно сглотнул слюну. Но тут же поспешно отвел взгляд.

– Привет! – она непринужденно встряхнула своими длинными блестящими серьгами. И они вызывающе зазвенели. А я в свою очередь подумал, какая она замечательная актриса. В своих же актерских способностях я сомневался. И, разговаривая с ней по-прежнему глядел куда-то вдаль.

– Привет, Вик, – вяло пробубнил я. – Ну, как твои дела? – ничего умнее спросить я не мог.

– Великолепно! – улыбнулась она мне. И оценивающе оглядела Капу с ног до головы.

– Вы по-прежнему трудитесь на кондитерской фабрике? – полюбопытствовала Капа.

– Нет, – печально вздохнула Вика. И ее крепкая грудь невольно (или вольно) всколыхнулась. – Меня уволили. За каждодневную кражу шоколада. Теперь я тружусь на игрушечной. Ты случайно, не нуждаешься, девочка…

Капа покраснела от злости. И я вовремя схватил ее за руку.

– Ну, мы пошли, Вика. Я к тебе как-нибудь забегу.

– Забегай, Паганини. Как-нибудь… – и она многозначительно подмигнула.

Капа шила целую дорогу нахмурившись и надувшись. И упорно не желала со мной разговаривать.

– Ты чего, Капа, – я виновато перебил ее молчание.

Капа злобно выстрелила в маня своими янтаринами.

– У тебя с ней что-то было, Паганини, – не спрашивая, а утверждая выпалила она.

– Ты с ума сошла, Капа! Откуда! Откуда ты выкопала такую чушь! Да ты только взгляни на ее серьги! Откуда ты выкопала такую чушь!

– От верблюда! – огрызнулась она. – Ты всегда смотришь в глаза, Паганини. Почему ты на нее не смотрел?

Я пожал плечами.

– Просто мне не нравятся ее глаза.

Капа усмехнулась. Она мне не поверила. И убеждать в обратном не было смысла. Не мог же я объяснить, что именно благодаря Вике. Я мог так легко прикоснуться к Капе. Вот так непринужденно обнять ее. И крепко прижать к себе. И найти ее горячие губы… Я уже не боялся любви. Я уже отважно шагнул ей навстречу. Капа не вырывалась. Мимо нас мелькали машины, прохожие задевали нас в спешке. И листва городских деревьев шелестела над нами.

– Капа! – голова моя пошла кругом. И асфальт вместе с прохожими, машинами и городскими деревьями уплывал из-под ног.

– Капа…

Я плохо помню, как мы словили такси. Как так же, горячо обнимаясь, бухнулись на заднее сиденье. И целовались. И таксист недовольно морщился. И прикуривал одну от другой сигарету.

– Капа, ты куда меня везешь?

– На край земли…

Она не солгала. Это был край земли. И на краю земли росло почему-то много одуванчиков. Ослепительно желтых. Горячих до духоты. И среди этих цветов на краю земли стоял какой-то заброшенный дом с полуразрушенной верандой. И дырявыми тюфяками на полу. Но мы так и не добрались до него. Мы упали в ослепительную желтую мякоть. Мы мяли, душили желтые цветы. И они безропотно умирали под нами. Мы купались в этом сочном желтом море. Ныряли в него с головой. И вздыхали его сладкий запах. И нам этого было мало. Мы еле держались на краю земли. Но нам не было страшно. За нами виднелась огромная пропасть. Чуть неверный жест и мы в нее упадем. Туда, в неизвестность. Туда, где кончается мир. А, возможно, и нет – нас ждет пустота, остановка времени. Остановка судьбы. Но мы этого не боялись.

Я плохо помню, как перенес Капу в дом, безжалостно ступая по мертвым желтым цветам. Она была удивительно легкая. Словно тряпичная кукла. Но мои ноги все равно подкашивались. Я плохо помню, как положил ее на старые дырявые тюфяки. И улегся рядом. И уснул. А, возможно, и нет. Возможно, я почувствовал тоже опьянение. Те же образы мертвых желтых цветов.

Те же видения, ярко рисующие край земли. И за ним – пропасть. И за ним – пустота. И только когда капли дождя смешались с рассветом. Я, кажется, начал соображать. Хмель прошел. И пришло отрезвление.

Вместе с легкой дрожью. Может быть, от утреннего холода. А может быть, от страха. Что никогда ничего подобного не повторится. И уже никогда не смогу стоять на краю пропасть с желанием туда броситься. И не бросаться…

Я долго смотрел на Капу. Она мирно спала, чуть посапывая. Ее веснушки во сне улыбались. Я едва прикоснулся к ним. Она поморщилась, но не проснулась. Она только развела руки. Взмахнула ими, словно пытаясь взлететь. И они тут же безжизненно упали вдоль тела. И мне на миг показалось, что она не почувствовала этого желания страха. На краю высоты. Потому что знала, что всегда может. Вот так легко. Взмахнуть руками, как крыльями. И улететь. Улететь от этой земли. От этого желания страха. Улететь от меня.

Я встряхнул головой, словно поедет тяжелого похмелья. И вышел на воздух. Мертвые одуванчики неровным четырехугольником распластались по земле. И я насобирал эти желтые цветы. Выбора у меня не было. Они уже не вмещались в ладонь. В две ладони… Я насобирал целую охапку желтых цветов, и только теперь вспомнил, что лето давно прошло. Что уже через неделю-две нагрянут морозы. А эти цветы так вызывающе растут, словно им дано. Каждый день светиться ослепительным солнечным светом. Я с удивлением разглядывал желтые влажные лепестки. И вошел в дом. Капа уже не спала. Она, улыбаясь, смотрела на меня. Положив руки под голову.

– Это тебе, – и я бросил цветы на нее. Они рассыпались по ней. А Капа, все так же загадочно улыбаясь, смотрела на меня.

– Какое сейчас время года? – спросил я ее.

Капа пожала плечами.

– Кажется осень.

– Мне тоже так кажется. Но, глядя на эти цветы, я начинаю в этом сомневаться.

– Ну и напрасно. Они ведь давным-давно отцвели. Капа встала. Взяла меня за руку. И вывела на порог. Слабое осеннее солнце поднялось уже высоко. И дождь уже не проживался сквозь осеннее небо. На улице было тихо пустынно, словно здесь не ступала нога человека. А я, не отрываясь, смотрел на голые посеревшие стебли цветов, усыпающих землю. От желтых ослепительных одуванчиков не осталось и следа.

– Капа, – я судорожно схватил ее за руку, – я ничего не понимаю, Капа. Но ведь они были, Капа?

Капа все так же загадочно улыбалась.

– Их не могло быть, Паганини. Ведь ты сам сказал что уже – осень.

Я бросился в дом. На матраце валялись высохшие, почерневшие стебли. Много. Они не смогли бы уместиться в две ладони.

Капа осторожно подняла засохшие цветы. И прижала к своей груди.

– Ты хочешь сказать, Капа. Что и этого дома нет?

Она промолчала.

Мы вышли за порог, крепко взявшись за руки. И долго шли не оглядываясь. Боясь оглянуться. И все-таки я не выдержал, резко повернул голову.

Туман застелил мир. Дома не было. Но, возможно, мне трудно было его разглядеть сквозь густую утреннюю пелену. Во всяком случае, мне в это хотелось верить.

– Не приглядывайся, Паганини. Дома нет. И ничего нет. Разве ты не знал, что наша земля круглая. И края земли быть не может.

– Но ты есть, Капа? – и я, словно желая убедиться, стал ощупывать ее волосы, лицо, руки.

Она рассмеялась. И всем телом прижалась ко мне.

– Я есть, Паганини. И я буду с тобою всегда.

И я ей поверил. Разве я мог предположить. Что нас так глупо, бессмысленно, нелепо разведет судьба. И перечеркнет мою жизнь. И жизнь моей Капы. Впрочем, все трагедии в жизни в основном происходят по глупости.

Этой же ночью я написал «Мираж желтых цветов». И на рассвете по телефону сыграл его Капе. Она слушала, затаив дыхание. И после моего этюда вздохнула.

– Так не бывает, Паганини. Это мираж…

Я хорошо помню те годы, прожитые на одном дыхании.

Нет, я помню одно дыхание тех прожитых лет. На одном дыхании – музыка. На одном дыхании – любовь. На одном дыхании – счастье и успех. Я подавал большие надежды. И выиграл не один конкурс. Удача улыбалась мне. И мне казалось. Что она со мной будет всегда. И любовь к Капе мне напоминала иллюзию. И казалось, что я всегда стою на краю земли. И ветер трепет мои давно отросшие непослушные волосы. И страх высоты не покидает меня. Моя любовь звучала, как музыка. Звуки парили, соединяясь в аккорды. От пиано – к форта. И исчезали. Растворялись. Погружались в пространство. А потом вновь – с новой силой. С новым вдохновением. С новым порывом. Впрочем, тогда я плохо отличал свою любовь от своей музыки. Любовь рождала музыку. И музыка исполняла мою любовь. Любовь и музыка были неотрывно связаны с болью, наверное, иначе не могло и быть. Я любил Капу, но мне с ней было трудно. Наверно, как и ей со мной.