Это в сердце моем навсегда - Николай Калинин

Мужики приуныли. Через несколько дней мальчишки сообщили, что в имении появились казаки. На другой день в нашу деревню прибыли урядник и пристав с отрядом. С ними управляющий, сельский староста и поп. Велели всем собраться в центре села. Казаки окружили собравшихся со всех сторон.

— Во избежание лишних репрессий, — заявил урядник, — я требую, чтобы вы сами указали лиц, принимавших активное участие в поджоге и грабеже имения. В противном случае будет наказана вся деревня!

Крестьяне молчали.

— Значит, нет виноватых? Или вы не хотите их назвать?

Снова никто не проронил ни звука.

— Хорошо. Тогда я сам их найду. Митрофан Егоров есть?

Митьки не было.

— Нету? От нас далеко не убежит. Никифор Климов?

Никифор вышел из толпы. Два казака схватили его под руки и отвели в сторону. В толпе раздался женский крик.

— Калина Николай! — прогремел неожиданно голос урядника.

Я испуганно прижался к отцу и замер.

— Где Николай Калина? — повторил урядник.

— Да он ребенок еще, — сказал Ефим Табаков.

Урядник вопросительно взглянул на управляющего, тот подошел к нему и вполголоса сказал:

— Это точно. Но отец Петр видел, как он бегал с головешкой и жег скирды. Думаю, что надо наказать, чтобы другим отрокам неповадно было.

Урядник сделал недовольную мину, но все же приказал взять меня.

Однако я вовремя сбежал.

Схватили еще нескольких мужиков, в том числе и Берендея.

Односельчане потом рассказывали, что урядник тогда объявил:

— За вредные для нашего отечества действия и агитацию Никифор Климов и Митрофан Егоров предстанут перед судом! Остальные подвергнутся порке плетьми. Наказание виновных будет произведено сегодня же публично. Для возмещения понесенных убытков в пользу имения у всех крестьян изымается пригодный инвентарь, домашняя утварь и другое. Земля, незаконно захваченная и обработанная вами, возвращается имению вместе с будущим урожаем…

Брат мой Дмитрий, Сережка Белов и я долго бродили по лесу, скрываясь от казаков и полиции. На ночь решили сделать шалаш. Место для него выбрали на берегу речки Беруля. Когда он был готов, мы почувствовали, как пусты наши желудки. Полезли в воду и стали фуражками ловить пескарей. Митька сказал: «Я, пацаны, сбегаю домой за хлебом и картошкой».

Мы с Сережкой согласились с таким предложением. Наломав прутьев, сплели вершу. Нам попадались и щучки, но в основном ловились пескари.

Под огромной елью вбили колья, укрепили на них перекладину, развели костер. Дело было к вечеру. Через некоторое время прибежал Митька с котелком и запасом продовольствия. Втроем начали варить уху. Когда сели есть, Митька рассказал, как пробирался домой.

— Сначала шел вдоль Чернухи, потом огородами проскочил до амбара; там немного полежал, осматриваясь и прислушиваясь. На нашем краю деревни было тихо. Шум доносился из другого конца. Я пополз к дому. Мать спросила: «Где вы пропадаете?» Я рассказал. Она быстро снарядила торбу, и вот я здесь.

Когда поели, настроение у нас поднялось. Но тут стал накрапывать дождик, превратившийся вскоре в ливень. Шалаш не спасал. Ночевать решили в риге. Отправились туда, как только стемнело, захватив с собой оставшуюся рыбу, котелок и сухие дрова.

Рано утром я пошел домой. В деревне продолжалась экзекуция. Попутно казаки тащили из крестьянских изб все, что им нравилось. Во многих дворах стоял женский плач и причитания.

Расспросив, где мы устроились, отец сказал:

— Сидите пока там. Не показывайтесь никому на глаза.

На следующий день каратели уехали, и мы вернулись под родной кров.

Весна была в разгаре.

В деревне собрался сход, чтобы выбрать пастуха и подпаска. Постоянно у нас пас скот глухонемой Илюша, здоровенный мужчина лет сорока пяти. В помощники к нему определили меня. Дома отец сказал мне:

— С Илюшей ты поладишь, он мужик хороший, обижать не будет…

В семье у нас никогда не ели досыта, поэтому избавление от лишнего рта подспорье само по себе. А тут еще и кое-какой заработок.

И вот каждое утро выходил я из избы и, играя на дудке, шел по улице. Хозяева выгоняли из дворов скот, у кого какой был. Коров пасли в лесу, а овец на поле.

Кормились мы по дворам: сегодня у одной хозяйки, завтра у другой. За одну корову полагалось кормить пастуха один день, за две — два. За овец — тоже по количеству голов. Давали нам кто что мог.

Отец с Димкой работали в имении, в лесу, пилили дрова. Часто с ними ходила и мать. Тогда мне поручали трехлетнюю сестренку Нюшу. Я брал ее с собой на пастбище.

Сестренки постарше тоже трудились. Сначала в няньках, потом на прядильной фабрике Игопина, на станции Волга. Туда же устроился и брат Дмитрий.

Пастушил я два года. После этого меня определили к двоюродному брату учиться ремеслу — крыть дранкой крыши. Кровельщики — народ вольный: как хозяин к нам, так и мы к нему. Скупому, который плохо кормил, ставили в князек горлышко от бутылки. При ветре оно гудело и свистело, пугая жильцов.

В те годы в наших краях редко можно было найти грамотного мужчину, а женщину и подавно. Не умели ни читать, ни писать и мои родители, сестры. Но они уже понимали, что учиться необходимо.

И вот меня и брата Дмитрия послали в школу.

Школа находилась от нас в четырех верстах, в непогоду и сильные морозы мы сидели дома: не во что было одеться.

Учился я охотно и хорошо, труднее доставалась грамота брату. На пустой желудок она не каждому шла.

Прозанимались мы всего три зимы. На большее у родителей не хватило сил.

Снова пришлось наниматься на работу.

В Рыбинске на мельнице Тройских работал муж моей старшей сестры Сергей Попенышев. К нему-то я и направился. Но принимали на мельницу с тринадцати лет, а мне было всего двенадцать. Спасибо дьякону Скворцову: за небольшую мзду он приписал один год, и меня взяли подметальщиком. Мельница была трехэтажной. Я один мел все полы, протирал машины, бегал, куда кто пошлет. Работать приходилось не шесть и даже не восемь часов в день, а двенадцать и больше.

Жалованья получал три рубля в месяц, харчи — хозяйские. Кормили так: на завтрак — каша, на ужин — хлеб и кипяток. В обед на стол ставили кастрюлю с какой-нибудь похлебкой на десять человек. На второе немного солонины и опять кашу.

Голодными мы, конечно, не были, а на одежку денег не хватало. Приходилось подрабатывать.

Как исполнилось четырнадцать лет, я списался с дядей Павлом, работавшим в Петербурге официантом в ресторане. И вот в 1911 году оказался в столице. Дядя устроил меня кухонным рабочим. В мои обязанности входило колоть и носить дрова, чистить картошку, мыть котлы и посуду. Это занимало все мое время с утра до вечера. Иногда приходилось обслуживать извозчиков, приезжавших в ресторан выпить водки или согреться «парой чаю». От пьяных нередко получал затрещины, а то и кнута. Отсюда очень скоро ушел в чайную на Большой Охте, где питались в основном мастеровые. Там пристроился официантом. Но эта работа мне была не по душе. Хотелось поступить на Путиловский завод. Но осуществить это желание не удавалось. Пришлось пойти учеником в частную слесарную мастерскую на Забалканском проспекте. Попал к горькому пьянице Морозу. Научиться чему-либо у него было немыслимо. Поэтому я расстался с ним.

Выжидать, пока подвернется место на каком-нибудь промышленном предприятии, не позволяли средства. Снова довелось наниматься сначала швейцаром в гостиницу на Суворовском проспекте, потом официантом в ресторан на Визенбергекой улице.

В Петербурге в это время усилилась волна забастовок. Обстановка с каждым днем накалялась. Ресторан закрылся.

Отправился на заработки в Петергоф. Добыв денег, поехал на родину. Дома по-прежнему жилось тяжело, хозяйство небольшое, бедное. Мы с отцом ходили заготовлять дрова, платили по сорок копеек за сажень. Труд невероятно тяжелый. А силы чем подкрепляли? Черный хлеб, картошка да похлебка. Весной 1915 года я решил организовать артель кровельщиков. Но она просуществовала всего семнадцать дней: люди в. ней собрались случайные, нечестные. Получив расчет и не отдав причитавшейся мне доли, они сбежали, и я вынужден был пристать к грузчикам. Потом стал пожарником, молотобойцем…

В мае 1916 года меня призвали в армию.

Медицинская комиссия рекомендовала во флот. Но мне очень хотелось попасть в Петроград, в лейб-гвардии драгунский кавалерийский полк, где уже служил в чине вахмистра мой двоюродный брат Иван Калинин. Я любил коней, и, к великой радости, просьбу мою удовлетворили, зачислив в команду 9-го запасного кавалерийского полка.

В 1916–1917 годах в России особенно бурно росло революционное движение. Широкие народные массы были недовольны политикой царского правительства. Империалистическая война с Германией всем надоела. В письмах с фронта брат Дмитрий писал: «Дорогой браток, хорошо, что ты попал в конницу. Обучать вас будут долго. А там, глядишь, что-нибудь и изменится. На фронт не спеши, у нас здесь очень худо. Патронов нет, харчи — одни сухари да рыба полугнилая, и то не каждый день. Обмундирование износилось, а нового не выдают. Зимой холодище, а весной в окопах сидим в грязи по колено. Я целый месяц болел, простыл сильно. А чуть поправился — снова в окопы загнали».