Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Это была похоть, и ничего более, хотя временами похоть обретала черты сущности почти идеальной. Кроме того, Морган постоянно поносил эту часть своей природы, а его собственные желания вызывали в нем отвращение. И хотя он не претендовал на то, чтобы считать себя существом ангельски-чистым, как это понимала его мать и некоторые другие люди из ее окружения, но он ведь и не сдавался пороку! Что можно было счесть добродетелью или, во всяком случае, ее надежной заменой.

Тем не менее он страдал. Обедая недавно с другом в Банном клубе, во время краткой паузы в разговоре он вдруг ощутил присутствие стоящего рядом служащего, на котором из одежды было только обернутое вокруг бедер банное полотенце, – тот собирал и складывал простыни. Столь близкая нагота постороннего человека, а за ним, в зелено-голубом бассейне, над которым клубился пар, еще полуодетые мужские тела – это были видения какой-то другой страны, напоенной влажным теплом и чувственными желаниями. Нет-нет, явно не Англии. Трудно было поверить в то, что буквально в нескольких футах, за кирпичной стеной, шумел Лондон, пронизанный струями дождя.

Еще более тревожное событие произошло спустя несколько дней, когда, обедая с тем же приятелем в писательском клубе, Морган начал, почти не контролируя себя, говорить о своих занятиях в колледже для рабочих. Не задумываясь над собственными словами, он вдруг заговорил об «очаровательном юноше», которого встретил там, и тотчас же один из посетителей клуба, сидящий напротив, опустил газету, осуждающе покачал головой и выстрелил в Моргана гневным взглядом из стволов своих в высшей степени добропорядочных глаз.

Морган занервничал и испугался. Ужас, который он внезапно пережил, не оставил его и в парикмахерской, куда он направился после обеда. Придя же туда, он через несколько минут осознал, что тот человек последовал за ним. Они посмотрели друг на друга, отвели взгляды и через миг вновь уставились друг на друга. Мужчина сел в соседнее кресло и завел на первый взгляд невинный разговор, который, совершив несколько крутых поворотов, заставил Моргана предположить, что этому человеку очень нужно занять десять фунтов, чтобы поставить на лошадь.

Морган, смутившись, сделал вид, что не понял и, встав, быстро вышел, похлопывая себя по карманам. Время от времени, шагая по улицам, он оглядывался. И, хотя тревожащий его человек исчез, Моргану казалось, что он весь день следует за ним по пятам.

Морган все больше читал и думал об Индии, готовясь к поездке, которую, как он знал, обязательно совершит, правда, неизвестно, когда именно. Денег, чтобы отправиться в путь в ближайшем будущем, пока не было. Не ведал он и того, как быть с матерью. Брать с собой он ее не хотел, но не желал и оставлять в Англии одну. Но он верил, что придет момент, когда вдруг все разрешится. Может быть, новый роман, который он заканчивал, позволит оплатить путешествие?

Хотя Морган уже опубликовал три романа, а голова его пухла от коротких рассказов, он по-прежнему не считал себя писателем. По крайней мере в профессиональном смысле. Это было сродни игре на фортепиано – приносящее удовольствие легкомысленное средство отвлечься от забот. Писательство предполагало наличие в пишущем отваги; но еще большая отвага требовалась, чтобы бросить это занятие. И ведь он мог, действительно мог оставить писанину. Работать он был не обязан – от своей двоюродной бабки Моники он получил небольшое наследство, на которое мог бы сносно существовать. Тем не менее по временам он размышлял над тем, чтобы найти реальное занятие, как нашли почти все его друзья. Морган понимал, что его ровесники переняли дела своих отцов, приняли из их рук бразды правления империей, а он все это время оставался дома, в окружении женщин. Люди становились самими собой главным образом в работе, он же видел вокруг себя только бездельников, каковым был и сам. Он не знал ни мира, ни людей, и это беспокоило его очень сильно.

Острее всего он почувствовал бесприютность, когда писал свою новую книгу, несмотря на то что в основании истории лежало чувство, о котором он знал не понаслышке. Это чувство поселилось в его душе, когда ему исполнилось тринадцать и когда им с Лили пришлось уехать из Рокснеста, дома в Стивенейдже, где прошли первые и лучшие годы его жизни. Разрыв с любимыми местами всегда ощущался им как утрата рая, прощание с временем, когда жизнь воспринималась как нечто цельное и ценное, как совершенный круг любящих и любимых. С тех пор ему так и не удалось вернуть себе ощущения этого счастья или найти место, которое было бы хоть сколько-нибудь похоже на дом, где он провел лучшие годы своего детства. Это чувство потери, а также тоска по утраченному и сделались основанием его новой работы.

Но во всех прочих отношениях писательство для Моргана не представляло чего-либо существенного и значительного. Масштаб его личности, как он полагал, не соответствовал темам, к которым он обращался. Кроме всего прочего, он писал о власти и о деньгах, но каждый день расшибал лоб о скудость своих представлений об этих предметах. Он постоянно выходил на границы своих возможностей и садился на мель собственного невежества. А здесь он вновь сталкивался со старыми вопросами: что такое брак и как себя ведут в браке мужчины и женщины? Что он мог сказать по поводу всего этого?

Очевидно, не лишком много. Когда книга была закончена и неотвратимо надвинулась необходимость сдавать ее в печать, Морган распространил гранки между теми, кто был ему близок, и вскоре удостоверился в том, насколько холодно некоторые из них восприняли роман. Но хуже всех отреагировала мать. Поначалу она, казалось, сияет от удовольствия, читая страницу за страницей, но затем настал день, когда Морган обнаружил ее в гостиной, напряженную и бледную, над разбросанными по полу гранками.

– Что? – спросил он. – Что-нибудь случилось?

– Да, – ответила Лили. – Кое-что случилось.

– Так что же?

– Кое-что – кое-что… О, я не могу говорить.

– Ты должна мне сказать. Пожалуйста, что тебя так расстроило?

– Ты, Морган, – наконец выдавила она из себя. – Ты меня расстроил.

– Но что я такого сделал?

До этого момента Лили не смотрела на сына, но когда она вскинула на него глаза, он почувствовал, как температура в комнате упала. Давно он не видел ее такой расстроенной, хотя все последние годы выражение разочарованности не сходило с материнского лица. Совсем недавно пришла ему мысль – если и можно было бы ему говорить о каком-либо призвании, о деле всей жизни, то не править туземцами в отдаленной стране хотел бы он, а заботиться о собственной матери. Это было бы занятием, по сравнению с которым бремя белого человека выглядело бы младенческой пустышкой. Когда он был моложе, они с Лили были отличными товарищами, связанными совершенно неромантическими и целомудренными отношениями, но с недавних пор ему стало непросто их поддерживать. Старея, Лили становилась все более желчной и все более печальной. Она страдала от ревматизма, но также и от душевных мук, которые Морган силился понять. Бывали дни, когда его мать ни в чем, абсолютно ни в чем не видела смысла.

– Все, кого мы знаем, прочитают эту книгу, – сказала она. – Будут говорить о ней. Ты обо мне подумал?

Наконец он понял, что ее так возмутило – это была сцена соблазнения Хелен Шлегель Леонардом Бастом.

– Это в природе человека, – сказал он. – Люди делают подобные вещи.

– Кто из наших знакомых так поступает? – спросила она. – Я не знаю никого, кто повел бы себя подобным образом. Так низко пасть могут только люди, живущие в самом низу. Но кто станет про них писать? Не верю, чтобы они были тебе интересны, Морган.

– Любой способен упасть, – сказал Морган, решив не сдаваться без боя. И тут же пожалел об этом. – Давай не будем ссориться, – сказал он.

– Давай совсем не будем об этом говорить.

Он решил зайти с другой стороны.

– Ты же знаешь, – проговорил он, – что я никогда не стал бы тебя расстраивать. Твой Поппи никогда бы не сделал этого.

Поппи, Попснэйк – это были слова, которые Морган помнил с детства, слова тайного детского языка, который понимали только они вдвоем. Сама интонация его изменилась, стала вкрадчивой и жалостливой.

Но сегодня трюк не сработал; душа Лили была запечатана, и никакие его ужимки ее не тронули.

– Я плохо себя чувствую, – сказала она. – У меня болит голова, и я иду в свою комнату. Пожалуйста, пришли мне Агнес.

Когда она ушла, Морган погрузился в тихую печаль. У него тоже имелись опасения по поводу этой части книги, однако эстетического, а не морального характера. Ни из книг, ни из действительности он ничего не смог узнать о тайных процессах, протекающих в женском теле и женской душе. Соблазнение, беременность – он плохо справился с этими сценами, не вытянул. Последовательность описанных событий вышла недостаточно чувственной, чтобы производить впечатление. Эта часть книги более других пострадала он недостатка знаний.