Жертва Венеры - Анна Христолюбова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катька скорчила забавную рожицу, оттопырила нижнюю губу и свела к переносице глаза. Но Маше было не до смеха. Чувствуя, как леденеет спина, она схватила сестрёнку за руку:
– Откуда ты взяла?
– Да мы с Дунькой и Парашкой сами слыхали, подкрались к двери и в щёлочку подглядывали. Батюшка сперва заартачился: нельзя, говорит, она уж обручена с господином Ладыженским, а как тот пообещал, что Парашке с Дунькой приданое справит и замуж их пристроить поможет, так матушка батюшке в ноги упала. Он и отступился. Так что ты нынче князева невеста!
***
На пороге большой горницы Маша остановилась, чтобы перевести дыхание – сердце колотилось в рёбра, точно птица в прутья клетки.
Матушка с шитьём на коленях, близоруко сощурив глаза, вдевала нитку в иголку. Отец сидел на низкой лавке возле печи. В руках он держал старенький штуцер, а по полу у его ног лежали на куске мешковины двухвостая ременная плеть и пара ножей с костяными ручками – должно быть, собирался поутру на охоту.
Маша нашла глазами образ Богородицы в красном углу, быстро перекрестилась. Из тьмы времён глядели грустные всепрощающие глаза. Шевельнулось воспоминание – именно этим образом отец благословлял их с Фёдором чуть больше месяца назад. Мысль придала храбрости, и Маша решительно шагнула внутрь.
Отец не обратил на неё внимания, а матушка оторвалась от рукоделья и посмотрела вопросительно. Во взгляде читалась усталость.
Маша глубоко вдохнула, как перед прыжком в Крещенскую купель, и подошла к отцу.
– Батюшка, – голос пискнул, как придушенная мышь, – а верно ли девки говорят, что вы Фёдору Романовичу от дома отказали?
Отец воззрился на неё с таким изумлением, словно с ним неожиданно заговорил дворовый кобель Волчок.
Нянька когда-то рассказывала сказку про страшное чудище, которому нельзя смотреть в глаза: кто взглянет, враз обратится в камень. Маша смотрела на отца, чувствуя, как каменеют мышцы и отказывается шевелиться язык.
Отец молчал, только вперил в неё тяжёлый, как могильная плита, взгляд, и Маша поняла, что разговаривать с ней он не станет. За спиной ахнула матушка, но Маша продолжала стоять перед отцом. Дышала часто, мелко, как собака на жаре.
В безмолвии минула вечность, наконец, Платон Михалыч нехотя процедил:
– Это дело родительское. До тебя не касаемо.
Глаза от напряжения слезились, но отчего-то Маше казалось, что, если она отведёт их хоть на миг, отец вышвырнет её за дверь, как приблудную собачонку, и больше не скажет ни слова. Леденея от собственного безумия, она упрямо произнесла:
– Касаемо. Фёдор Романович – мой жених.
Отец нахмурился.
– Уже нет.
Маша стиснула холодные, влажные ладони. Она задыхалась, словно бежала бегом, и каждое слово приходилось выталкивать из себя с усилием:
– Как же это, батюшка? Мы ведь перед алтарём стояли, я ему обручённая невеста.
На лице отца заходили желваки. Он грохнул прикладом штуцера об пол и поднялся.
– Ты, девка, взбесилась нешто? Чего стоишь, глаза распялила? Ну-ка поди вон! Как я решил, так и будет!
Говорят, страшно бывает, только пока есть надежда на спасение. Когда понимаешь, что обречён, страх пропадает. Чувствуя себя мышью, наступающей на кота, Маша шагнула отцу наперерез:
– Вы же Фёдору Романычу слово давали! А теперь что же? Назад его забрали? Так даже купцы хорошие не поступают, а вы дворянин!
Лицо отца сделалось свекольным.
– Ах ты паскудница! Учить меня вздумала?! Я тебе живо язык укорочу!
Он подхватил с пола охотничью плеть, и в следующее мгновение на плечи Маши обрушился град ударов. Закричала матушка, от боли перехватило дух, и Маша упала к его ногам, скрючившись и обхватив руками голову. Ей на спину сыпались удар за ударом. Плечи, шею, спину жгло так, будто там не было не то что рубахи, но и кожа вся полопалась и слезла. Уши резал тонкий навязчивый звук – её собственный жалобный скулёж.
– Платон Михалыч, кормилец, охолони! Окалечишь девку! – Матушка с плачем повисла на руке мужа. – Вразумил, и будет! Вон пошла, сквернавка! На колени, на горох – и молиться!
И вытолкала Машу за дверь.
***
Маша клала поклон за поклоном, даже не чувствуя боли в натруженных коленях, но ни словечка из акафиста не проникало в душу. Мысли были заняты иным.
Бедный Фёдор! Как же ему сейчас обидно! А вдруг он подумал, что это она расхотела выходить за него?
Маша похолодела. Весь вечер накануне и ночью она лила слёзы, думая лишь о том, как жестоко и гадко обошлись с ней самой. Будто она вещь! Кочан капусты, который нужно продать подороже. А о том, что чувствует Фёдор, которого, по сути, обозвали нищим голодранцем и выгнали за дверь, не задумывалась.
Маша поднялась с колен, прислушалась. В доме было тихо: должно быть, сестры вместе с маменькой сидели за вышиванием. Откинув крышку сундука, она вытащила чепец, в котором обычно ходила в церковь, сдёрнула с гвоздя у двери Митину епанчу и осторожно выскользнула из комнаты.
Никого. Видно, домашним и в голову не приходило, что она может ослушаться и покинуть место своего заточения.
Лёгкой тенью Маша прокралась мимо гостиной, где и впрямь склонились над пяльцами мать и обе младшие сестры; мимо пустой поварни и выскочила в сени. Однако ей не повезло: навстречу грузно колыхнулась знакомая плотная тень.
Парашка.
– Далёко собралась? – Голос сестры звучал вкрадчиво.
– А тебе что за докука? – Маша попыталась проскользнуть мимо, но не тут-то было: Парашка цепко ухватила её за запястье.
– Ворочайся в дом! Не то няньку кликну, – прошипела она. – Ишь, снарядилась! Утечь решила?
– Пусти! – Маша рванула руку и шагнула вперёд. – Пусти сейчас же! Я в церковь иду! Помолиться…
– Экая богомольщица вдруг стала. Видно, чаще тебя надо было батогом учить. Дома молись! А в церкву вечером сходишь, вместе со всеми, – отрезала сестра. Руку отпустила, но с дороги не сошла.
– Мне теперь надо!
– Знаю я, чего тебе надо! К Фёдору своему намылилась? – Парашка перекинула за спину тяжёлую толстую косу и упёрла руки в боки.
– Хоть бы и к Фёдору! Тебе-то что?
Сестра зло прищурилась, отчего маленькие глаза и вовсе утонули в пухлых щеках.
– Ишь ты, дошлая какая! Ей, значит, под венец с любезником, а нам с Дунькой в вековухи да в монастырь? Не выйдет! – И она сунула к самому Машиному лицу пухлый шиш с обкусанным на большом пальце ногтем.
От ненависти потемнело в глазах. Маша сжала кулаки. Пхнуть её, чтоб в
