Незабываемая ночь - Верейская Елена Николаевна

— Да, молодой человек, времена тяжелые настали! — заговорил доктор, принимаясь за еду. — Чего эти наглецы требуют? Чтобы власть перешла в руки Советов рабочих депутатов. Рабочих, солдатских, батрацких, — бог их ведает, каких еще. Вы понимаете, что это значит, молодой человек?

— Понимаю, — очень сухо сказал Володя.

— Это значит, что всякий Михрютка, Тимошка, мой лакей, ваш дворник будет нами править! Как вам это нравится! Вы слышали, — на улицах поют:

Все в «благородия» полезли, все начальством быть хотят. А потом — чего доброго — сапожник Родя министром станет. Это восхитительно! Или вот вы, милая девушка, — обратился он, смеясь, к Даше, — вдруг попадете в Совет и начнете управлять государством. Сумеете? А? — и он громко захохотал.

Брови Даши чуть дрогнули, но она ответила спокойно, обычным почтительным тоном:

— Если бы мне поучиться этому, господин доктор, то, должно быть, сумею.

— А! — Брови доктора взъехали высоко на лоб, и он так и застыл, не донеся до рта куска ветчины на вилке. — Вы слышали? — обратился он к Володе. — Какова, а? Ну и ответила! — Он сунул ветчину в рот и снова захохотал. — Вот что, милая моя, — повернулся он всем телом к Даше, давясь от смеха, — когда вы будете премьер-министром, вы меня назначьте… ну, хоть бы балериной, что ли! Если вы — премьер-министр, почему бы мне не быть балериной, а?

Я сразу представила себе огромного толстого доктора в костюме балерины и расхохоталась. Даша сдержанно улыбнулась. Володя вскочил и с шумом отодвинул стул:

— Ну, я пошел.

— Позвольте, молодой человек, куда же вы? — остановил его доктор. — Мне еще о бабушке надо поговорить с вами.

— А что? — спросил Володя. — Положение бабушки очень серьезно, да?

— Угрожающего пока нет, но состояние сердца таково, что, конечно, ручаться я не могу. Да и возраст ее… Я бы вам, во всяком случае, советовал подождать уходить, пока я ее посмотрю.

— К сожалению, не могу, доктор, — сказал Володя.

Доктор удивленно посмотрел на него.

— Постойте. Вы меня не поняли! Ваша бабушка очень плоха. Я сию минуту иду к ней. А вы уходите?

Володя опустил глаза.

— Я ухожу, доктор.

Доктор пожал плечами.

— Странно. Очень странно, молодой человек. Но одно я вам должен сказать: на улицах то и дело слышны выстрелы. Вашу бабушку, когда она приходит в себя, это волнует. Вы подойдите сейчас к ней и скажите что-нибудь успокоительное… Ну, скажите хоть, что это празднуется окончательная победа над большевиками… Ей можно даже сказать, что восстанавливается монархия. Солгать для ее утешения не грех.

— Я пойду проститься с бабушкой, — сказал Володя сухо, — но говорить ей ничего не буду, — и он быстрыми шагами вышел из комнаты.

Доктор обратился ко мне.

— Что это с вашим братом, барышня? — спросил он недовольным тоном.

Я вспыхнула. У меня зазвенело в ушах.

— Не знаю, — сказала я хриплым голосом.

— А куда это ему так спешить надо?

— Не знаю, — повторила я.

— Странно! — промямлил доктор. — Все это весьма и весьма странно…

— Кофе прикажете налить, доктор? — спросила Даша. Мне показалось, что она сдерживает улыбку.

— Наливайте… премьер-министр!

Через столовую в прихожую быстро прошел Володя.

— Бабушка спит, — сказал он на ходу. — Ирина, поди сюда!

Я выбежала за ним в прихожую. Володя накидывал шинель. Он взял меня за голову и, глядя мне прямо в глаза, сказал шепотом:

— Скоро заживем по-новому, сестра. Помни, что ты мне сказала ночью. Я верю в тебя. До свидания!

Он взял мешок с хлебом, и дверь за ним захлопнулась. Я долго-долго стояла на том же месте в прихожей.

Когда я вошла обратно в столовую, Даши там уже не было.

Перед доктором, закурившим сигару, стояла няня.

— Так-то, нянюшка, — говорил доктор. — Нашей больной первым делом нужен покой. Никаких волнений. Никаких огорчений. На улицах сегодня часто выстрелы. Так вот, если она придет в сознание и спросит, что за выстрелы, вы ей скажите, что это празднуют победу над большевиками.

Лицо няни вдруг просияло.

— Да неужто ж? Утихомирили их, окаянных? Слава тебе, господи, — и няня с чувством перекрестилась.

Доктор поднял брови, взглянул на няню и поспешно сказал:

— Ну конечно, утихомирили. Всех их по тюрьмам посадят. Теперь порядок у нас будет, нянюшка.

— Может, и царя вернут?.. — с несмелой надеждой спросила няня.

— Конечно, нянюшка, вернут. Все по-старому пойдет, все хорошо будет… Так вот и больной скажите. А если придет в себя и про внука спросит, — где он, мол? Может быть, поговорить с ним захочет. Скажите, — пошел в Зимний дворец. Там — скажите — нынче праздник, — победу над большевиками справляют.

— Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! — крестилась няня. — Ну, так я пойду к генеральше, вы сейчас придете, господин доктор?

— Сейчас. Докурю и приду.

Няня вышла, что-то радостно бормоча про себя.

Доктор с усмешкой поглядел на меня. Я сидела в уголке дивана. В усмешке доктора было что-то недоброе.

— Ну, а вы, молодая барышня, какой партии?

Я молчала, смущенная.

— Большевичка? Или кадетка, а?

Мне мучительно хотелось задать доктору вопрос. Но с детства мне было строго внушено, что дети не смеют сами заговаривать с мало знакомыми взрослыми, — и мне Трудно было преодолеть в себе привычку молчать, пока со мной не заговорят. К тому же я была застенчива.

— Я никакой партии, — смущенно сказала я. И вдруг, собравшись с духом, спросила: — Доктор, зачем вы няне… неправду сказали?.. Ведь никакого праздника в Зимнем дворце нет… И большевиков вовсе не утихомирили…

Доктор пожал плечами.

— Мне важно, чтобы она обманула больную. Та — в полусознании — всему поверит. А няня — простая душа — сама поверила тому, что я сказал. Да еще от себя про царя выдумала. И тем лучше. Тем убедительней она успокоит вашу бабушку. Пусть себе старушки утешаются. Поняли, барышня?

Я молчала. Путаница в моей голове все усиливалась.

Доктор встал и пошел к бабушке.

Доктор нашел у бабушки улучшение. Предупредил, чтобы ее ничем не тревожили, и обещал прийти еще раз.

Няня не выходила от бабушки. Я бродила по огромным тихим комнатам и не находила места от тоски и тревоги.

Рассказ Володи о родителях — и рассказ няни. Два рассказа об одном и том же — и как будто совсем о разном. И ведь оба говорили правду, — все, как было. Те же события — и ничего общего. Как же так? Папа… Кто же он? Герой, достойный преклонения? Или «окаянный злодей», погубивший мою маму? А мама? Веселая птичка, ставшая жертвой злодея? Или сильная, смелая женщина, с радостью пошедшая на непосильную борьбу? И кто такие большевики, если Володя — большевик?

И как же не воевать до победного конца?! Это же позор для России.

И почему из-за меня какие-то дети где-то голодают? Я вовсе не хочу, чтобы они голодали.

И чем больше я старалась разобраться в путанице, тем невозможнее становилось выбраться из всех этих противоречий… Я просто переставала понимать что-либо.

Спустились ранние осенние сумерки. Мне стало жутко… Я прошла по всем комнатам и везде зажгла электричество. Громко тикали часы в столовой. Я ни за что не могла приняться, металась по комнатам, а тоска и тревога все мучительнее захлестывали меня.

Потом я задремала в кресле в гостиной. Когда я очнулась, был уже вечер. Даша напоила меня чаем и ушла.

Снова я осталась одна. Я пошла в кабинет, села в свое любимое кресло и заплакала.