Теплый Благовест - Лев Кузьмин

— Как так?

Надо было кричать: «Колесом дорога! Колесом дорога!» Тогда бы они над тобой не только прокурлыкали, но и покружились. И на тот год прилетели бы не просто в знакомые им леса, а стали бы жить совсем рядышком с тем местом, где живешь ты.

— Сказки рассказываешь? Шутишь? От тетки Анны наслушалась? — не очень-то верю я, усмехаюсь.

А Настя таращит зеленые глазища:

— Не сказки! Правда! Истинная! И кто их укромное, журавлиное место найдет да увидит, какие они там хороводы водят, тому беспременно когда-нибудь да выпадает большая, пребольшая радость! Я — видела…

— Где? Когда?

— Весной… Пошли мы с тетушкой по прошлогоднюю клюкву, — прошлогодняя сеголетней всегда слаще! — и вот по болоту бредем, не шумим, ягоды с моховых кочек обираем. И выбрели на ельничек, в котором не бывали никогда. Стали тот ельник обходить и — хоть верь, хоть не верь — слышим: трубы трубят! Серебряные! Мы так и замерли. С кочек тянемся, через кусты смотрим, а там — ходят, пляшут хороводом журавли. Друг дружке кланяются, крыльями всхлопывают, клювы к солнцу запрокидывают и — трубят, трубят. Будто справляют великий праздник! Я так на кочке вся вперед и подалась, да тетушка меня за телогрейку осаживает, шепчет: «Все… Хватит… Спугнешь…» И ведет по болоту обратно, и все объясняет: это мне увиделось не просто так, это мне увиделось к большой будущей радости…

Настя переводит дух, в глазах у нее такое, словно она и теперь еще видит журавлей-трубачей, а я спрашиваю уже безо всякой подковырки:

— Ну и была у тебя большая радость? Была? Говори!

Но тут Настя отвечает опять лукаво, легко:

— Большой нет, еще не было. Я еще маленькая сама! Да мне пока везет и так… Сапоги вот вчера купили! Красные!

И выставляет шутливо вперед левую ногу в красном, резиновом сапожонке, выставляет еще и правую в сапожонке, и нам — ну, прямо, как дурачкам каким! — смешно даже и от этого. Нам весело вновь.

А вот когда стукоток тяпок в избе утих, когда кадки, полные готовой капусты, бабушка и тетка Анна, кряхтя и охая, спустили по широкой доске в голбец, когда за вечерним самоваром тетка Анна сказала: «До ночи надо успеть корову подоить, домой нам пора!» — то я шибко заскучал.

И когда обе гостьи, большая и маленькая, в самом деле засобирались, когда бабушка пошла их провожать, то отправился на проводы я тоже.

На ходу бабушка с Анной опять все разговаривали, а я молчал, молчала и Настя.

У старой, прощальной березы бабушка с Анной поцеловались, а я, глядя на это целование, отвернулся. И когда поднял глаза, то увидел Анну и Настю уже на той, уходящей в пустое поле дороге.

И тогда во мне опять так и пронеслось все то, что сегодня было, все то, что говорила Настя. Я мигом сорвал с головы шапку, замахал этой шапкой, закричал что есть голоса:

— Колесом дорога! Колесом дорога!

Настя оглянулась, подняла руку. И до меня издали по осеннему холодному воздуху долетело ответное, тоненькое:

— Колесом! Колесом! Все, все вернется ко-ле-си-ком!

ОГОНЕК

Я и подростком-школьником, когда жил в станционном поселке у мамы, по-прежнему любил бегать к бабушке, в ее деревеньку залесную.

Дорога туда звалась у нас Большой. Вдоль нее стройные столбы со звонкими проводами, с белыми чашечками, да и сама вся дорога, особенно в пору летнюю, не скучна. Топаешь, бывало, жарким бором, в нем сладкий запах земляники, сóсны, как парусные мачты и за соснами овраг с холодным ключиком. Из ключика напьешься, из оврага вынырнешь: впереди синь полей, встречные деревни — через них шагать совсем весело.

Случалось, не успею к первой избе подойти, а там вдруг за алою геранью в окошке возникнет озороватая девчонка, да и состроит мне рожицу. Я отвечу ей тем же, — вместе рассмеемся.

А в огородцах полют грядки женщины. Той, что вблизи, я, как учила бабушка, кланяюсь: «Здравствуйте!» Женщина улыбается, краем испачканной в земле ладони поправляет платок, волосы, мне вослед глядит, хвалит: «Экий мальчик хороший! Экий ласковый!» Ну, а я и взаправду чувствую себя хорошим-расхорошим.

Еще лучше, если догонит попутный грузовичок. Шофер — шустрый, приятственный парень. Его и просить не надо. Я уже сижу, еду, покачиваюсь рядом с ним на пружинистом сиденье до самых до тех мест, где он пока не скажет: «Жаль, друг мой ситный, но вот она и — росстань!»

В общем, была та Большая дорога для меня куда как доброй, да однажды я ей изменил.

Случилось это глубокой осенью, в школьные, самые короткие и самые не интересные каникулы. На дворе холод, грязь, в поселке нашем пойти некуда и я засобирался к бабушке. Мать, конечно: «Ах! Ох!», стала пугать ненастьем, далью дороги, но и все ж уступила, и вот я — за поселком.

Там ветра студёного хлебнул, кепчонку потуже надернул, упрямо думаю: «Наговорила мне маманя страхов, а я поставлю рекорд! Доскачу до бабушки быстрей, чем летом! Большая дорога кривуляет от деревни к деревне, а есть ведь — прямушка. Правда, бывал я по ней лишь раз, да и то зимою на санях с бабушкиными односельчанами-попутчиками, но нынче-то не испугаюсь махануть и в одиночку!»

И — «маханул»! Большая дорога, с уныло гудящими теперь на осеннем ветру столбами, оставлена — я на прямушке. Идет она пустым полем к далекому, серому лесу. По коленям нахлестывает мокрая трава, в сапогах сразу—хлюп да хлюп… Но мне даже нравится, что здешний путь почти не наезжен, не нахожен. Я теперь, почти как в любимых мною приключенческих книжках, одинокий герой-путешественник, покоритель пространства!

Бодро вступаю и в лесной прогал. Там тоже хмуро, сыро, полусумрачно. Меж черных елок рдеет крупная, сочная брусника, но и она не завлекает меня. Я тороплюсь, тороплюсь. В зимнюю-то на санях поездку я все подремывал под уютным тулупом, и теперь не помню, насколько путь через ельник долог. Знаю лишь: где-то за ним луга сенокосные, а там и деревенька бабушки.

Там-то она там, да вот иду-иду, а лугов не видать. Я неизвестно сколько времени шагаю, от усталости спотыкаюсь даже, а конца леса все нет. А если чему и близок конец, так это тусклому, короткому денечку и моей отваге мимолетной.

Сумерки заполняют путевую просеку прямо на глазах. Лохматые елки сливаются в одну угрюмую массу. Мысли мои все тревожней, и вот — оглушительный взрыв! По лицу ветер, мимо несется что-то летучее, гремучее, я сам так кидаюсь подальше от этого места, что не чую, откуда ноги опять взялись.

Лишь соображаю потом: была это всего-навсего лесная курица-тетеря, я ее сшугнул с ночёвки.

Но тут и лес кончился как-то враз. И стою я, держусь за сердчишко, отдышиваюсь, да и опять без радости. В лугах моя дорога-прямушка — уже не прямушка. Рассыпается она по скошенной луговине на отдельные, еле заметные колесные следы, и во мгле все быстрее чернеющей ночи, куда ведет каждый след, не видно.

Побрел я ходом первым — уперся в громоздкие стога, за ними колея пропала совсем.

Двинулся ходом другим — угодил в низину-мочажину, начерпал полные сапоги, а дальше опять, куда ни ткнусь, островерхие клáди сена.

Плутал так впотьмах, плутал, уселся под черный стог, воду из сапогов вылил, горько думаю: «Что делать?»

Думал долго, да лишь озяб. Более того, в сумрачном, в стылом воздухе начали пролетывать, хлестать по озяблому лицу белые, снеговые крупинки, и, в поисках хоть какого-нито укрытия, поплелся я вкруг стога.

И чуть за него завернул, чуть только голову поднял, так и вскричал криком:

— Деревня! Моя деревенька! Огонечки!

Как я их раньше-то, кружась меж стогов, проморгал — не знаю, но теперь сквозь туманную мглу ночных лугов так туда и ринулся.

Но вот бегу к огонькам, бегу, а они — гаснут… В деревнях ведь встают рано, да рано и спать ложатся, и я что есть сил мчусь, падаю, встаю, огоньки тревожно считаю: «Было семь, стало четыре… Было три, стало два… А вот и остался один-единственный… Миленький, пожалуйста, потерпи! Миленький, не погасни! Помоги мне, выручи!»

Рвусь я вперед, шлепаю, бурлю по лужам, а последний, один одинешенький огонек протягивает и протягивает мне золотистую, спасительную ниточку. И вот я на высоком, на твердом месте, на широко наезженной, даже в ночи приметной колее. Передо мною знакомый деревенский проулок, а огонек тот горит на окошке у моей бабушки родной.

Ввалился я к ней в избу из сил самых последних, на мне лица нет и сухой нитки нет. Бабушка ахает суетится, переодевает меня в чистое, в теплое, спешит наладить самовар и все руками всплескивает:

— Ну зачем тебя мимо доброй-то дороги понесло?

Я сам тут плечами недоуменно жму, конфузно ежусь:

— Хотел к тебе, бабушка, проскочить попрямей да как можно поскорей…

Бабушка так тут и толканула меня в лоб ладошкой:

— Глупый! Где скоро, там не споро! А напрямую одни вороны летают, да вот дома не ночуют! Не ночевать дома, бедовать бы и тебе, не вспомни я про твои каникулы, не подскажи мне сердце выставить на окошко лампу, свет…