Конкурс-семинар «Креатив»: Безумные миры - Дмитрий Перовский

Кефир, хмыкнув, качает головой:

— Ну что мне с тобой делать, а? Ты, похоже, упертый парень, прям как мой брательник.

— Между прочим, всегда мечтал посмотреть на этот хедбол.

Кефир скалит белые зубы:

— У вас там в Корюле хоть в курсе, как играют в него?

Надоело объяснять ему, что я из Яра. Вздохнув, пожимаю плечами:

— Шесть на шесть, двое ворот… Всякие препятствия. Руками играть нельзя, надо донести до ворот, ну то есть допинать… резиновый шар, вроде того?

Кефир хохочет в голос.

— Чува-а-ак, да ты и впрямь не рубишь! Я даже завидую тебе, по-хорошему. Тебе предстоит открыть целый гребаный мир! Ха-ха-ха, шар, вы его послушайте… Какой еще нахрен шар?! Это хедбол, братец! В хедбол играют отрубленной головой.

Бар называется «Варипаска», на логотипе, составленном из неоновых трубок — силуэт костяка Т-вари с рогатым оскаленным черепом, верхом на котором сидит грудастая девица в сапогах и шляпе. Типичная композиция в стиле позднего агромакабра.

— Ты, главное, лишнего не болтай и держись меня, понял? — кидает Кефир и тянет на себя тяжелую дверь.

Публика внутри пестрая. В основном, молодые парни — короткие стрижки, кепки-таблетки, итхинская красно-желто-зеленая «клетка», темные куртки на манер руберовских цеппелиньщиков, армейские брюки хаки…

Кефир знакомит меня со своей компанией, в сутолоке бара, в клубах табачного дыма, под звон кружек, я запоминаю только нескольких:

Здоровяк Грум, поперек себя шире, в руках бутылка «Матэ-Коки»: «никакого алкоголя, я — спортсмен».

Кудрявый крепыш Пузо, сразу начавший расспрашивать про питбургских девчонок. Будто там они какие-то особенные, не такие, как столичные.

Весельчак Енот. На взъерошенную голову нахлобучена адриумская каска — с облупленным имперским орлом, с шишаком — только что вернулся с парой других парней с раскопок на Вилицкой дуге, промышляют по антиквариату.

А вот носатый Дрозд, со спутанной челкой, в застегнутой под горло серой «оливке», явно сразу меня невзлюбил. Посылает взгляды из серии «не знаю, откуда ты взялся, парень, но ты мне не нравишься».

Все стены завешаны атрибутикой хедбольного клуба «Каян-Булатовские Яркони». Отовсюду скалят страшные морды, отдаленно похожие на лошадиные, собственно — яркони. Модифицированные в Т-конюшнях (прошедшие через «варку») существа, штатная боевая единица ладийской кавалерии (механизму производства Т-варей у нас в универе был посвящен отдельный курс) — на восьминогой ходовой части, с вместительной угольной топкой и веером механощупалец.

Пивные кружки раз за разом сходятся над столами, звеня краями и плеская пеной. Мы переходим с пива на водку, и вот уже Кефир, набросив на плечи широкий черно-красный шарф, влезает на стол. Вытягивает вверх кулак с выставленным указательным пальцем и начинает петь, растягивая гласные:

— Прячется моя фортуууууна, где ее искать — не знааааю…

Весь бар вскакивает с мест и подпевает ему так, что дрожат оконные стекла:

— СОТНИ ПУЗЫРЕЙ ВОЗДУШНЫ-Ы-ЫХ, Я СНОВА В НЕБО ВЫДУВА-А-АЮ!

— Яр-ко-ни! — ревет бар, и все, как один, колотят в ладоши.

— Яр-ко-ни! — и снова серия оглушительных хлопков.

— Яр-ко-ни! — и свист, и улюлюканье, и дикие вопли.

Мой первый хедбольный матч: «Яркони» — Славоярский «Мортинджин».

Опьянение подстегивает любопытство, я донимаю Кефира расспросами. Он поясняет скупо и неохотно, предпочитая от меня отмахиваться, как от мухи — сам весь в предстоящей игре.

Миновав полицейское оцепление, мы вливаемся в поток зрителей, который затягивают циклопические ворота Каян-Булатовского Стадиона. Поднимаемся на сектор трибун, который пестреет черно-красными флагами, доносятся обрывки песен, пьяные голоса распевают стишки-кричалки.

— Вот Виповские трибуны, — машет рукой Кефир. — Сегодня почти пусто, но обычно там заседают всякие знаменитости, миллионщики, некрократия… А вон там гребаные журналисты — этих гадов я вообще не перевариваю…

Я вовремя прикусываю язык, чтоб не спросить «почему».

Кефир продолжает:

— А вон там, прям напротив — славояры. Гляди, как беснуются. Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но все же недолюбливаем друг друга… Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери. У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова — «ололо», «аррр», «ыыы» и «вотка».

Я пытаюсь разглядеть наших противников — с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе — мне приходилось видеть славояр раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.

— А на остальных? — спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. — Вот там кто?

— А эти, — презрительно машет рукой Кефир. — Эти вообще не при делах. Одно слово — «мирка».

На арену, разгороженную обширными секциями («стихийки», поясняет Кефир, «в этом половина драйва!») выходят команды.

С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников — землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.

Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч — им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.

Лучшая карьера, которую можно сделать в Яр-Инфернополисе — стать частью грандиозного чиновничьего аппарата — некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морттехники превращают заурядных клерков в некрократов — лишенных эмоций, серокожих «слуг народа» с пансионом и обширным списком привилегий. Но худшее, что можно сделать на этом блистательном пути — это попасться на коррупции. В этом отношении Имперское законодательство беспощадно и не менялось вот уже почитай тысячу лет.

Раньше это были просто публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями на площадях, с пирогами и сбитнем.

А потом коррадцы, дураки несчастные, разворошили осиное гнездо — послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан, в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.

Они называют себя «людьми Древа», «сыновьями Пернатого Змея», мы их — рубберами, каучуками, резиновыми…