Сказка вечернего сверчка - Анастасия Каляндра

есть – минимально хорошего отношения… Как бы, отрицательные числа, что за нулём. Теперь он уже перестал думать о себе. Теперь он уже не жалел ни маленького кусочка себя. Теперь было понятно, что, если его и будут бить по самому сокровенному, резать самое нежное и убивать всё, что выходило навстречу с белым флагом, то это не просто, а просто от того, что они больше этого не понимают… Не чувствуют. Не осознают. (Хотя, впрочем, и в обычное время, возможно, это было так же?) Он не жалел. Он, напротив, с каждой секундой, когда у него только хватало сил, выворачивал всего себя наружу, вынимал, по кусочку, самое ранимое и нежное, что, до этого, берег в самой глубине, и клал, совершенно открытое и беззащитное, черно-дымным следом от карандаша на бумагу. Он выкладывал это и ему было больно. Было больно и хотелось всё больней. Больней и больней – ведь это была справедливая боль, та, которая, каждой капелькой своей тянет за ниточку, за тайный рычаг, который срывает дверцу и на тебя выливается уже море – море вознаграждения и утешения. Ему хотелось больней, ведь это была прекрасная боль. По прекрасным вещам. Она была, как те слёзы – она означала, что ты чувствуешь, и чувствуешь самое прекрасное – хотябы через сожаление о том, что этого нет. Эта боль – пусть это и добровольное взбегание на эшафот, который тебе все вокруг, теперь, готовили, но был шанс, хотябы шанс, что кто-то, кто цинично и сухо, одним движением руки спустит гильотину, взглянет, в последний момент хоть, и в твоих глазах увидет эту боль. А в ней – то, что-то настоящее, о чём он уже и забыл. Шанс был. Самый драгоценный в жизни шанс. Возможно, каждая строчка, каждое слово, которое легло на этот листок, как капля крови из его опущенной над ним груди, когда, по вечерам, он сидел за бывшим любимым холмом… Нет, не бывает слова "бывший" для слова "любимый" – когда сидел за любимым холмом и смотрел на листок, а тот расширялся настоль, что покрывал всё вокруг и превращал в нарисованное на нём – то, старое, родное… Был шанс, что каждая, эта, капелька – для каждого, хотя бы одна, войдёт в резонанс с его, читающего, собственной кровью, которая незаметно течёт, всё-таки, по жилам… И в этом резонансе они обе задрожат – та, что на листе – задрожит и помутится перед глазами, а та, что внутри – задрожит, заклокочет и от этого движения, даже начнёт переливаться за края, правда уже прозрачной жидкостью. Да, шанс был. Шанс был и тогда, если бы, благодаря ему, хоть кто-то, хоть на секунду почувствовал бы то прекрасное, что есть в мире – ему нечего уже больше было бы и желать. Он просто хотел… И, кажется… ему иногда казалось (а может быть – это просто игра воображения на листке, затянувшем всё вокруг?..), что уже и тогда, когда он только делал это, уже от того, что он только делал это – что-то в мире менялось. Менялось к лучшему. И казалось, правда, что такая колоссальная энергия доброго, которая выливалась наружу в каждой его фразе, не могла собой не задеть ничего вокруг – не снести такой мощной волной что-то плохое и не окутать тёплыми волнами что-то хорошее. По крайней мере, хоть у него самого, после всех этих мучений, гораздо легче и проще появлялась на лице спокойная, светлая улыбка – главный сертификат для человека, подтверждающий то, что, хотя бы на этот час, или это, предыдущее мгновение он свой долг в мире выполнил. Нет, сегодня он туда не пойдёт. Игорь взглянул за обложенный серой плиткой холм с натяжным чувством тоски. Он не был спокоен. Легкая светлая улыбка имеет свойство быстро довольно отпускать губы, которые она натягивала только что, и с каждой новой минутой, когда ты не выполняешь в этом мире свой план, они, всё больше кривятся, напрягаются, без всякого, при этом, полезного действия, и всё дальше натягиваются в противоположном, от улыбочного, направлении. Нет. Но сегодня ему нужно было встретить Лиду. Здесь же, на детской площадке, куда она, почти каждый вечер приходила со своей маленькой Лизой. Площадка была другая – упрощенная, сведенная к минимуму в плане художественной красоты. Но так теперь делали все их. Давно уже стали переделывать старые детские площадки, где горки, качели и карусели имели ещё вид пчёлок, цветов, слонов и бегемотиков, а на худой конец – хотя бы, просто горок, качелей и каруселей, в совсем странные наборы каких-то диковинных снарядов, больше похожих на какие-то обрывки дикой природы – ветки, камни, дупла. Словно детей приучали, как животных, любить лазать и жить среди необработанных ничем ландшафтов. Но, только, лишённых, к тому же, той мягкой и нежной красоты, которую таят в себе даже самые грубые природные. Ему казалось, что, наверное, люди, которые так хотят внушить другим людям то, что они когда-то произошли от обезьян и слезли с извилистых веток деревьев – те же люди хотели, ещё и, поскорее загнать всех туда же. Только сделать новых обезьян – не свободных и радостных, которые бывают в природе – тоже свободной и дышащей всем разнообразием этого мира, но каких-то полу мёртвых. Полу ненастоящих, искусственных. Живущих, тоже, в мире ограниченном, искусственном мире, который для них, вокруг построили. "Для них" – не совсем точное определение: им, но, видимо, для себя самих. Никак не для этих 'новых обезьян'. Если бы можно, то, наверняка, уже и перестали бы совсем делать детские площадки. Но дети, куда ни денься – они дети. И в них ещё столько энергии жизни, что, не дай им выплеснуть её просто так, в игре – они, пожалуй, прорвут ей все понастроенные железобетонные блоки и стены. Дети – и это радовало его больше всего, как бы ни были они подвержены влиянию железяк в руках и головах, всё равно, были живее – живее взрослых и, явно, не до конца поддавались электромагнитному воздействию своих чипов. По началу для него была совсем душераздирающей мысль о том, что детей, с самого рождения, с самых первых дней жизни – юной и чистой, оставляют без выбора, обрекают на жизнь, которую и нельзя назвать жизнью… Он думал – как это?.. Ведь мы то можем выбрать – грешить нам, или не грешить, принять начертание, или нет?.. Ведь это же должен быть выбор самого человека, но как же может сопротивляться и