У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

После того как он только что подумал о Зинаиде, он подошел к жене и заговорил, чтобы все слышали:

— Не думаешь ли ты, Настасья, умирать?

К свекру приблизилась Феня.

— Ужели, батюшка, это может случиться, а?.. — переспросила она шепотом.

Дашков и сноха долго молча смотрели друг на друга.

— Што ты хотела сказать?

— Я слышала, батюшка, ты только что молвил…

— Ну што ж, ну молвил, а разве ты не видишь: свекровь-то твоя живет последние часы?

— Батюшка, да почему ты так говоришь? Выживают же люди!

— Ну, то люди… Я уж гроб велел делать.

Спустя немного времени после этого разговора раздался резкий крик и сразу стих. Дашков, сидя за столом, лениво оглянулся: это Феня взвизгнула и испугалась своего крика, зажала обеими руками рот.

Опухшая голова Настасьи безжизненно сползла на край подушки.

В декабрьские сумерки Дашков, нахлобучив шапку, вышел из своего дома. Из-за угла ему навстречу показался Шкунов.

— Я к тебе, сватушка… к тебе, Тимофей Никифорович, за деньжонками.

— Зачем они тебе, головушка? Мука-то у меня. Бери.

— Да мне…

— Овес, что ли? И овес есть, и рукавицы, и вареги.

— Да-а-а я… — заикнулся Шкунов.

— Онучи нужны? И онучи у меня лучше всех.

— Деньги мне нужны, Тимофей Никифорович.

— Зачем они тебе, деньги-то? Чай, сахар, коли надо, бери у меня, и махорка есть. Хочешь тешить дьявола, дам… чади и махорку. А деньги бедному зачем?

— Оброк спрашивают.

— Гм, ишь ты… Ну, на оброк рублев пять дам.

— Бог спасет. А мучки, овсеца не откажешь на недельку?

— Што на недельку — на две бери… У привозных и у меня — одна цена, разве только на пятак дороже, зато я кредит тебе открываю.

— Бог спасет, сват, и мне, коли так, без хлопот, — поклонился Шкунов.

Вечером у дома Дашкова собрались десятки подвод. Люди возвращались с пристани, из лесу. Мужики соседних деревень заезжали к Тимофею Никифоровичу захватить муки, овса, иным требовались деньги. Не дослушав и не взглянув на бедняка свата, Дашков подошел к заезжим мужикам.

В лицо Шкунову дул ветер, наметывая на дорогу снежные косы. Изнуренные лошади ниже опускали головы.

— Ах, сватушка, твой-то кошель с деньгами мне бы… Тогда б бедняку никакой буран не страшен! А то смотри, как он наносит… А я стою перед тобой без шапки.

— Ну и стой, коли хошь иметь деньги. Поди, еще думаешь, головушка, у Тимофея Никифоровича капитал? Гм!.. Так, что ли?

Шкунов надел набекрень шапку и стоял, презрительно глядя на Дашкова. Таким Иван Алексеевич бывал, когда ему приходилось унижаться. Стоя среди дороги, он понимал: иметь дело с богатым мужиком и вести с ним разговор — надо всегда быть начеку. Дашков, улыбаясь Шкунову в лицо, пробурчал:

— Знаю я тебя, сват, ты калач тертый, чай, поди, завидуешь мне.

— Да кто твоему капиталу не завидует?

— Помолчи, — прошипел Дашков. — Капитал… Вот мне бы бугровские[3] денежки, это б да… А что я… Поди, наша Марья Афанасьевна и та меня купит и продаст, — улыбнувшись, подмигнул Тимофей Никифорович.

На такие его слова Шкунов ничего не ответил. Сжал кулаки и виду не показал, как его дашковская насмешка покоробила.

Весенние закраины еще не появились на Керженце, а Иван Макаров уже договорился бурлачить на плотах у Ивана Федоровича. Инотарьев только ждал большой воды. И скоро, в угоду ему, Керженец расплеснулся что твоя Волга. Он полой водой покрывал с головкой кустики и местами заходил в окраины леса. В первые дни весны Керженец всегда молод, бодр, говорлив. Сердито сдирает лишаи со стволов, выворачивает с корнем прошлогодние травы, а то так и заметет их песком. Певучим потоком захватывает ручейки и увлекает за собой. О-о-о! Тут он уже всех настораживает: лишнего часа не даст уснуть. Нечего греха таить: весенние потоки рвут крепежи, вырывают «мертвецов»[4], валят вековые деревья, а кустарники, слабенькие ветки словно косой подрезают. Тут медлить со сплавом нельзя. На день опоздаешь — пиши пропало: лес до новой весны останется. «Торопись спускать плоты, пока река играет», — говорят на Лыковщине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Еще не стаяли снега, а Инотарьев готовился вывести плоты на стрежень. У него на пристани день и ночь шла работа. Слышались песни, а они были и про Разина, и про Волгу, и в наказ бурлаку:

…Вы, дружье, братье, товарищи мои, Не с одной ли вы сторонушки со мной? Вы скажите дома, когда пойдете в обрат,— Не ждала б жена меня по тёплу леточку, А ждала б меня холодною зимой, Когда речки быстры кроются ледком, На ледочек падает беленький снежок…

Песни, то заглушенные, то шумные, то горестные, далеко были слышны.

В такую пору берега Керженца напоминают оживленный базар или праздничное гульбище. На пристанях и людно и пьяно.

Здесь земля не властна — в Заволжье властвует лес, река. Она тянет к себе молодых и стариков. Провожать в поплавку бурлаков идут жены, дети. Плотогоны катают своих ребятишек на ботниках, кормят ухой. День и ночь «ходят воробы» и слышны запевы:

Эй, ухнем!

А в минуту передышки бурлак не удержится и взглянет на лес, на извечного своего кормильца. А он, как и сотни лет назад, стоит непролазной стеной. Берега Керженца цепко держат подле себя темные тени. На харчевах лоснятся отсыревшие за ночь крыши. Вокруг пристаней, напоминая разворошенный муравейник, суетится народ. Над рекой, над разливом воды часто сияет какой-то сказочный призрачный свет. А прохладные утренники подбадривают уставших людей. На ярах, в водяных воронках, словно детские деревянные волчки, крутится весенняя накипь. И мутная вода как-то по-особенному пахнет. Все, все тут родное — живет и дышит. И только этой радостью весенней пользовались не одни Инотарьевы да Дашковы, а и каждый заволжский житель. И любой из них, распрямляя спину, мог сказать: люблю все, что вижу живое, растущее на моей земле.

А какой-нибудь парень-бурлак с «ватошным сердцем», прощаясь с молодой подружкой, припомнит курлычущих журавлей или гуляющего грача на лиловой, весенней полоске земли. Да есть ли еще что краше наших заволжских лесов! «Посмотри, — скажет парень-бурлак, прощаясь с молодушкой, — красотой-то какой похваляются березки. Они вырядились словно в ситцы с крапинкой. А коли я вернусь из-под Астрахани, их зажжет молодой морозец радостью бабьего лета. А сейчас, слышишь: чащу лесную оглашают песней овсянки, краснодушки. Дрозды будут ждать заволжской ядреной рябины, заволжского можжевельника…»

Пелагея Инотарьева давно готовилась к отъезду мужа. За несколько дней она внесла в избу сундучок, который брал с собой в дорогу покойный Федор Федорович. Уложила в него пару рубашек, полотенце, ложку, ножик, сухарей, отдельно — корзиночку яиц, кадочку соленого мяса.

И когда Иван Федорович объявил: «Пора в дорогу», сын Илья поспешил закладывать лошадь. Пелагея пошла переодеться в праздничный сарафан. Затем все собрались в передней избе; встали перед образами, помолились. После земного поклона Иван Федорович еще несколько раз торопливо перекрестился и тихо произнес:

— Благословите.

У дома стояла инотарьевская лошадь и потряхивала головой. К тарантасу сбежались ребятишки. Подойдя к лошади, Иван Федорович еще раз повторил: «Благословите», надел картуз, взял в руки вожжи. Пелагея села в тарантас, с собой рядом посадила дочь Таисию. Илья ехал за отцом на другой лошади.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

С берега Иван Федорович перевез семью на ботинке в харчеву. В харчеве шла стряпня. Бурлаки в дорогу варили общий котел. Под таганом играл огонь, и люди, ожидая варева, кружились вокруг таганка, как комарье. Инотарьеву принесли свежей рыбы, и он повесил хозяйский котелок над огнем; накормил семейство ухой и перевез всех обратно на берег. В этот день Инотарьев был особенно щедр на поклоны. Он проводил семью до могилы Федора Федоровича. Еще раз попрощался с семьей и, спускаясь к ботнику, оглянулся и крикнул: