У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

— Простите меня Христа ради.

— Бог простит вас, Иван Федорович, — ответила ему, низко кланяясь, Пелагея.

Инотарьев не спеша сел в ботник, оттолкнулся; ботничишко подхватило течением и легко, как перышко, понесло к плотам.

Плыть серединой реки Инотарьев не боялся даже весной, когда неукротимая вода крутится воронками и маленький ботничек в неумелых руках сразу опрокинется.

Когда он выбрался на стрежень, Пелагея поднялась с ребятами на гору. С горы весенний Керженец кажется особенно сильным. Иван Федорович заметил свое семейство, вынул платок, помахал.

Инотарьевские плоты поплыли следом за дашковскими. Народ провожал Ивана Федоровича, пока не скрылись его «матки» за кривулем.

Вечером на берегу догорали головешки. Провожающие возвращались домой. Редко Керженец видит на своих берегах так много гостей. Закат слегка затронул высокое весеннее небо. По дороге к дому Таисия Инотарьева вдруг оживилась: по другой стороне дороги шел Матвей Михайлович. Увидя семью Ивана Федоровича, он смутился. Матвей Бессменов — плотный, черноволосый парень — рядом со сверстниками казался великаном. Таисия попросилась у матери остаться в Лыкове.

Садясь в тарантас, Пелагея предупредила дочь:

— Смотри, мужики все уплыли. Завтра надо будет пахать. Не загуливайся долго-то.

Только мать уехала, к Таисии подошел Матвей. Парни, глядя на него — на большого, могучего, — завидовали его силе, звали его «лыковским богатырем».

Он был действительно обладателем необыкновенной силы — любую лошадь на ходу останавливал, один увозил две сцепленные телеги со снопами. Бревна наваливал без рычага. Весь он был точно из железа сбит. Прощаясь в тот вечер с Таисией, он спросил:

— Сватов-то не пора посылать?

На это Таисия ничего Матвею не ответила…

Через несколько дней в Лыкове прошел слух: «У Инотарьева перед Макарием произошло несчастье — разбило плоты, и весь лес ушел по сторонам».

Слухи о том, что у Инотарьева под Макарием разбило плоты, были выдумкой Дашкова. Иван Федорович обогнал его плоты и раньше своего конкурента распродал лес, после удачной поплавки благополучно вернулся и ждал к себе в дом гостей.

На скамье под старым кафтаном Федора Федоровича нежились пироги. Накануне Пелагея сготовила студень, зажарила большую плошку мяса, с вечера приготовила настойку, натолкала в нее стручкового перца. Таисия укладывала на деревянное блюдо пшеничные булки, посыпанные сахаром, на другое блюдо — ватрушки, городские пряники, разноцветный ландрин, похожий на цветные битые стеклышки. Иван Федорович принес из ледника пиво, насыщенное хмелем. На стол выставили деревянные хохломские чашки с орехами, зернышками.

Гостей наехало — полная изба. Пришел и знакомый монах Назарий. Иван Федорович давно его приглашал. Он три месяца назад вернулся с Афона. Назарий — в миру Николай Алексеевич Субботин из Новоселья. Лет двадцать назад он ушел на пасху погостить к племяннику в монастырь, да так и остался в монашестве. Взял себе имя Назария, оброс бородой и уехал на Афон. Гости рады были послушать бывалого монаха. И Назарий после двух стаканов настойки прокашлялся и начал рассказывать:

— Чудеса… Дошли мы до Черного моря… Сели на корабль, а оно, Черное-то море, — во, — раскинул Назарий руки, — великое. И то оно сделается синее, то черное, то бурное, то тихое… Ни берега у него, ни острова не видно… Вода, небо и мы, грешные. Но вот показалась турецкая земля, и это уже не Расея, и дух от земли не тот. Подошли к высоким горам, слышу — люди не по-христиански лепечут. Поднялись к месту Афона высоко… Церквей-то на Афоне, маковков-то — глазом не окинешь! Гляжу с горы: земной обширности конца не видно — ни деревень никаких, ни городов… Над головой небо господне. Его, батюшку, не видно, а мы, грешные, у него как на ладошке. И вдруг слышу: «Возлюбленные мои! Се гряду и воздам каждому по делам его!» То глас был господень, и он донесся до ушей моих грешных.

Гости, тяжело передохнув, переглянулись. Кое-кто отодвинул от себя стаканы с пивом. А Назарий, пропустив еще посудинку крепкого и обведя гостей мутными, бесцветными глазами, продолжал:

— …Запомните, сам бог идет… идет!.. Страшен он в озлоблении… Близится час и день суда человеческого. Ни богатый нищему, ни благородный подлому предпочитаться не будет. Богатые богатым не помогут.

Гости ерзали по лавкам, словно они сидели на углях. У женщин проступали на глазах слезы. Инотарьев, искоса поглядывая на Назария, сидел и ухмылялся.

— …И слышал я, возлюбленный мои, как потом пророки возглашали миру: «Грядет!.. Грядет и нечаянно явится… В первое пришествие вы видели его смиренного, а сейчас увидите сидящего на престоле судией, воздающего грешникам…»

— Постой, постой, Назарий! Ты мне страстями своими гостей разгонишь!

— Всепочтеннейший Иван Федорович, беззаконному купцу докажется, какие товары он бессовестно продавал, сколько он воды мешал в вино…

— Ха-ха! Вот уж ни капельки, ни единой! Бери и сам пробуй. Пробуй, я тебя прошу… — С этими словами Инотарьев налил Назарию самую большую чашку настойки и заставил пить.

Назарий выпил, крякнул. Вынул из подрясника красный засаленный платок. Отер усы и, взглянув на всех осовевшими глазами, продолжал:

— Позовет господь бог грешника и скажет ему: в продаже товаров обманывал, забывал заповедь «Не укради»? И каждый лукавец и лжец увидит вси свои коварные замыслы… Ругателю представят вси его хулы… Пред лицем твоим грехи твои. Се — человек! — При этих словах Назарий встал и, указывая пальцем на Ивана Федоровича, закончил: — И обымет всех вас страх… И скажет господь горам и каменьям: «Падите на них, падите и покройте!»

— Постой, постой, Назарий. Кого это камнями-то? — спросил Иван Федорович.

— Че-ло-ве-ка!

Все притихли, уставившись глазами на захмелевшего Назария.

— А что это вы на меня таращите глаза-то?.. Плачьте перед лицом позорища вашего!

— Погоди, помолчи малость, Назарий, и скажи — почему ты не остался на Афоне, а приперся в Расею на судилище господне? — спросил Инотарьев.

— Жалко Расею мою болезную… Эх, Иван Федорович, да как можно монаху жить без Расеи? Ты налей мне еще живительного-то, и я тебе объясню.

— Нет, нет, Назарий, ты мне завтра объяснишь, — остановил Инотарьев словоохотливого приятеля. Обращаясь к растерявшимся гостям, Иван Федорович просил: — Угощайтесь, угощайтесь всем, что стоит на столе.

В конце июля Иван Федорович отправился в Нижний и привез с ярмарки тульский самовар. На четырех лапках, на которых стоял «русский угодник», он похож был на воздушный шар. Пузо самовара — в вырезных медалях, украшавших поставщика двора его императорского величества Баташова. Узорчатая конфорка с пуговкой, изогнутый кран, как петушиный хвост. Стоял самовар на круглом большом подносе, а поднос сиял точно солнце. Как только узнали заречинцы про инотарьевскую диковину, сбежались под окна — смотреть на покупку.

На другой день было известно всей Лыковщине — Инотарьевы купили самовар. Иван Федорович привез с ярмарки семье и по корниловской чашке, расписанной яркими цветами. И когда в первый раз сели за стол вокруг самовара, отец дал всем по куску сахара и учил семью, как надо пить чай:

— Блюдце держите, держите под донышко, дуйте на чайную воду, пока остудите, а сахар откусывайте помаленьку.

В делах Иван Федорович считался человеком честным, не как его отец, а в семье — строгим: он никого не окликал полуименем и не допускал этого; детей называл — Таисия, Илья. Когда они у него просились: «Тятенька, мы пойдем на беседу?» — он виду не показывал, приятно ему это или нет. «Идите, — скажет, — но гуляйте степенно. Услышу про вас плохое — потом не проситесь». Мать к детям была доброй, мягкой, но иногда и побоями внушала к себе уважение. Когда Таисия стала «на моде», Иван Федорович, заботясь о приобретении приданого, решился даже купить самовар. Частый гость Инотарьева — уездный предводитель дворянства Боглевский, заезжая к Ивану Федоровичу, шутя говорил: «Я у тебя бывать не стану, пока не заведешь самовара».