Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

«Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились». /Пс. 11, 9/ «Наведи, Господи, страх на них; да знают народы, что человеки они». /Пс. 9, 21/

«Ибо нечестивый хвалится похотью души своей; корыстолюбец ублажает себя». /Пс. 9, 24/ «Подстерегает в потаённом месте, как лев в логовище; подстерегает в засаде, чтобы схватить бедного; хватает бедного, увлекая в сети свои; Сгибается, прилегает, — и бедные падают в сильные когти его; Говорит в сердце своем: «забыл Бог, закрыл лице Свое, не увидит никогда».

Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетённых». /Пс. 9, 30–33/

«Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею Рукою. Тебе предает себя бедный; сироте Ты помощник». /Пс. 9, 35/

— Иосифу нравилось представлять себя пастырем, проповедовать, пересказывая детворе любимые свои книги и главы из Библии. Сейчас будет эпизод, когда ты. Негатив, искушая его, привёл к богатому дому, откуда мать забирала в стирку бельё. Иосиф ждал её, чтобы помочь донести до дома тяжёлую корзину. С ним, как всегда, был эскорт ребятни, внимающей каждому слову.

— Тщеславие и властолюбие!

— А я говорю — ревность о Боге. Необходимое качество для будущего «ловца человеков». Он ведь рассказывал про прекрасных, любимых своих героев, защищающих правду и справедливость. А ты подослал ему эту коляску с разряженной девкой и подвыпившими барчуками. Вот, мол, смотри, Иосиф, как весело и беззаботно живут люди, на которых горбатится твоя мать… И ты, молодой, сильный, смелый можешь стать таким же, и на тебя будут горбатиться другие. Это совсем не трудно такому, как ты, выбиться в люди, брось только жалкие свои проповеди для слабаков…

Они кого-то ждали у парадного. Девка была пышногрудая, смешливая, рыжеволосая. Она непрерывно что-то жевала из стоящей у ног корзины с лакомствами, поправляя съезжающую набок шляпку, ёжилась, хихикала, увёртываясь лениво от тискающих её кавалеров. Все трое были в подпитии…

Да, это было абсолютное торжество плоти над духом, наглое торжество денег, безделья и мамоны, перед которым пасуют всякие байки про святых и прекраснодушных героев, заступающихся за народ… Девка улыбнулась Иосифу, скорчила рожицу — чего, мол, уставился?

— А ты, Губитель, шептал. «Поклонись моему хозяину, откажись от Призвания и материнской клятвы, и получишь и это, и более того… И другие будут ишачить на тебя».

— Но ты, Негатив, просчитался — Иосиф ещё больше возненавидел порядок, при котором многие матери, сестры, отцы и братья должны зарабатывать на хлеб насущный, обслуживая и ублажая каких-то ничтожных лоботрясов, а то и губить свои души, как эта шлюха. Тоже чья-то дочь и сестра…

— И тогда я ещё кое-что придумал, — хихикнул АГ, — Девица снова улыбнулась уставившейся на неё голоштанной мелюзге, что-то шепнула кавалеру, тот порылся в кармане и бросил мальчишкам горсть монет. Ох как жадно бросились те за добычей, катались в пыли, завязалась драка. В коляске веселились от души. Побледневший Иосиф молча смотрел на них, стиснув губы.

— Вот она, твоя паства, — шептал я ему, — Твои прекраснодушные слушатели, дети Божий и все эти проповеди про Замысел и Истину… Вот она, истина. Сатана тут правит бал, и так будет всегда.

«Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились». /Пс. 11, 9/.

Теперь ты знаешь всему цену. Поклонись нам, Иосиф!

— И когда со двора, с чёрного хода вышла Екатерина, сгибаясь под тяжестью бельевой корзины, Иосиф молча взял у неё ношу — удушливый запах пота, духов и блевотины, и пошёл прочь.

Ты добивался, сын тьмы, чтоб Иосиф возненавидел унизительную бедность и взалкал мамону и порок, но добился прямо противоположного — он навсегда возненавидел унижающее, порабощающее богатство, а заодно и бедность, позволяющую так себя унижать и порабощать. Да, он будет пастырем — думал он, и будет всеми силами обличать порок и вести народ к Свету Истины…

«Призри на завет Твой, ибо наполнились все мрачные места земли жилищами насилия.

Да не возвратится угнетенный посрамленным; нищий и убогий да восхвалят имя Твое.

Восстань, Боже, защити дело Твоё, вспомни вседневное поношение Твоё от безумного». /Пс. 73, 20–22/

«С небес Ты возвестил суд: земля убоялась и утихла, Когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли». /Пс. 75, 9-Ю/

«Он укрощает дух князей. Он страшен для царей земных». /Пс. 75, 13/

А теперь дадим слово свидетелям жизни Иосифа в юности. Вот показания свидетеля Д. Гогохия:

«На выпускных экзаменах Иосиф особенно отличился. Помимо аттестата с круглыми пятёрками, ему выдали похвальный лист, что для того времени являлось событием из ряда вон выходящим, потому что отец его был не духовного звания и занимался сапожным ремеслом».

«Осенью 1894 года Иосиф Джугашвили блестяще сдал приемные экзамены в Тифлисскую духовную семинарию и был принят в пансион при ней», — свидетельствует С. Гогличидзе.

«После поступления в семинарию Coco заметно изменился. Он стал задумчив, детские игры перестали его интересовать». /Свидетель Д. Папиташвили/

— И тем более прискорбно следующее свидетельство, — злорадно вздохнул AГ: — «В 1899 году Coco провёл в семинарии всего лишь несколько месяцев. Он ушёл из этого училища и перешёл целиком на нелегальную работу среди рабочих».

— Протестую, это уже совсем из другой части. А в этой ещё должен быть кусок про вампиров. Опять обрыв, что ли?

Затрещал проектор, и…

Они возвращались из эвакуации. Картинки памяти хаотично накладываются одна на одну, наверное, так оно и было в спешке, это «Домой!» с того внезапного маминого решения, когда едва был дозволен въезд в Москву, и мама сразу же стала собираться, не слушая ничьих уговоров, что, мол, лучше подождать, хотя бы из-за ребёнка.

Безрассудная фанатичная уверенность — там, в подмосковном городке, в нашем доме, в нашем почтовом ящике на втором этаже её ждёт письмо от отца.

Это Иоанна поймёт потом.

Летающие над чемоданами мамины руки, летящие туда как попало вещи — она утрамбовывает их, вминает, что-то трещит, ломается. Яна с детсадовским мешком для калош, тоже беспорядочно набитым фантиками, черепками и лоскутами /наследство бабки Ксении/, смотрит, как пустеет, обезличивается их угол. Как за непривычно голым, без занавесок, окном, Колька с хозяйкой пилят дрова, и идёт во двор похвастать, что они едут домой, что она опять увидит голубую насыпь, и их дом, и отца, и ей купят мороженое…

Но не во двор она выходит, а на палубу, где полно баб с корзинами и мешками, с цепляющимися за подол детьми, потому что руки у баб заняты, и тоже держится за мамин подол, пока та с чемоданами продвигается к выходу.

Берег всё ближе. Берег-гора, берег-город. Город на горе. Яна собирается спросить маму, почему дома не скатываются с горы, но уже сидит на чемодане на платформе. Вокруг снова бабы с цепляющейся за подол ребятнёй, а мамы нет, она ушла «хлопотать». Для Яны это непонятное слово зрительно представляется чем-то вроде игры в ладошки. Хлопать, лопотать, перехлопываться. А мамы нет и нет, начинает накрапывать дождик. То ли Яна хлюпает, то ли капли дождя ползут по щекам.

Потом они в теплушке, вагон отчаянно скрипит, качается. Жарко, душно, и те же бабы с ребятней, и дождь по вагонному окну, ничего, кроме дождя, как ни старается Яна что-то разглядеть за окном.

— Какие ещё цветы? Осень.

Говорит, а сама тоже смотрит в окно. То верит в помятый треугольник в нашем почтовом ящике, как Яна в синие цветы, — тогда её взгляд торопит, летит впереди поезда, — то не верит — и взгляд в тоске остаётся где-то на удаляющемся стыке рельсов, но потом, опять ожив, опомнившись, летит вслед за поездом, догоняет, обгоняет… Опять ищет там, за обтекающей стекло серой мутью сложенное треугольником, запечатанное хлебным мякишем чудо.

Самое удивительное — детали. Едва заметный штрих на маминой скуле — от носа к уху, будто кто-то черкнул карандашом и тут же стёр. Его не было, когда они уезжали в эвакуацию и видели голубую насыпь. Потом штрих будет становиться всё глубже, заметнее, пока не станет, как шрам. И из-за него будет в ней нечто от стареющей актрисы. Но это потом, а пока лишь еле заметный штрих на щеке, и мамин запах, и ещё запах жареного лука в вагоне — Яна слышит, как шипит на буржуйке сковородка. А на столике газета — та, военная. Но Яна ещё не умеет читать. Иоанна может только повторять себя, ту Яну. Никаких отступлений, актриса. Нет, кукла, марионетка, которую дёргает за ниточку прошлое, никакой свободы воли.

Москва. Господи, Москва. 43-го. Кажется, они приехали на Казанский. Ну да. Комсомольская площадь. Очень мало машин, допотопные модели, всё больше чёрные. Еле ползут и гудят вовсю. Девушки в длинных приталенных пиджаках, стриженые или с высокими чубами, с локонами, падающими на квадратные плечи пиджаков. Да не спеши ты, мама! Идём через стихийную толкучку, торгуют хлебом, американской тушенкой, тряпьём, петушками на палочках. Подкатывает трамвай. Глубокоуважаемый вагоноуважатый… Вскочить бы сейчас на подножку, и к Каланчёвке, по Садовому, к Центру. Побродить по той Москве!