Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах - Юрий Борев

Об одном не сказала Демченко. Что в 1922 году Агранов руководил в ОГПУ подготовкой процесса над эсерами, что он был противником свободной издательской деятельности и по поручению Феликса Эдмундовича занимался высылкой за рубеж цвета русской интеллигенции — Николая Бердяева, Питирима Сорокина, Фёдора Степуна, Николая Лосского и многих других, а также грузинских меньшевиков…

Когда ликвидировали лагерь, возникло много проблем. Кто теперь будет заготавливать лес? Куда девать армию охранников? Что делать со сторожевыми собаками? Но как ни сложно было ломать устоявшийся порядок, постепенно всё вошло в свою колею. Собак, например, раздали местному населению, и они хорошо прижились у новых хозяев. Но прошлое не уходит из жизни бесследно.

Первого мая, когда город вышел на демонстрацию, все волкодавы сорвались с цепей и выстроились вдоль колонн. Отогнать их было невозможно никакой силой. А когда демонстрация закончилась и колонны смешались, они стали свирепо бросаться на людей, загоняя их назад.

В 1957 году участник геологической партии Александр Сенкевич заблудился в горах Тувы. Лошадь вывела его к заброшенному прииску. Уже в полной тьме Сенкевич забрался на последний этаж самого высокого, трёхэтажного дома и уснул. Утром он обнаружил, что вся комната заставлена шкафами. В них хранились дела заключённых, отбывавших здесь свой срок. Дела были почти стандартные: сел по 58-й, работал, умер, либо: «расстрелян», либо: «переведён в другой лагерь».

Посадили Репку. Дедку за Репку. Бабку за Дедку. Дочку за Бабку. Внучку за Дочку. Жучку за Внучку. Кошку за Жучку. Мышку за Кошку… Так вот Мышку реабилитировали.

Руководитель Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков с энтузиазмом проводил в своей республике сталинскую политику и уничтожил лучших представителей своего народа, в 1937 году погиб и сам. После смерти Сталина ему, как жертве репрессий, в Нальчике поставили памятник. И в течение нескольких дней в один и тот же час из довольно дальних мест к памятнику приходила собака. Садилась напротив и около часа яростно лаяла, потом спокойно уходила. Местные жители говорили, что это души убитых Калмыковым людей приводили сюда эту собаку.

Арабиста А. В. вызвали в НКВД и сообщили: «Ваш брат арестован за антисоветскую пропаганду. Он говорит, что товарищ Сталин был провокатором царской охранки». А. В. пожал плечами и сказал: «Раз брат говорит, значит, знает». Арабист последовал за братом и провёл в этих местах тридцать лет. Но сочувствия по поводу этого он не принимал. Он говорил: «Мы жили на свободе — говорили что хотели и не участвовали в подлостях. Это вы были в тюрьме».

Бывший работник ЦК, специалист по немецкой литературе Борис Сучков был арестован. Берия хотел получить от него материалы против шедшего в гору Суслова. Сучков материалов не дал. После XX съезда его освободили и с помощью Суслова он стал членом редколлегии журнала «Знамя».

Однажды, придя в редакцию, Сучков пожаловался:

— Ужасно болит голова.

Коллега предложил:

— Хотите, дам анальгин?

— Не поможет… Если бы вы знали, как они били меня по голове!

Как-то в начале 70-х годов Борис Сучков спросил Александра Кривицкого:

— Чего ты боишься больше всего?

— Боюсь оказаться немощным при ясном сознании, — ответил Кривицкий и замолчал.

Сучков сказал:

— Почему ты не спрашиваешь, чего же я боюсь больше всего?

— Сам скажешь: для того ты и заговорил об этом.

Директор Института мировой литературы АН СССР, член-корреспондент, доверенное лицо ЦК и руководства Союза писателей Сучков сказал:

— Я боюсь умереть в тюрьме.

…Есть метод беспривязного содержания скота. Участок пастбища огораживается проволокой, находящейся под невысоким напряжением. Животное подходит к проволоке и ощущает удар тока. Потом ток отключают, но рефлекс не исчезает: ни одно животное не пытается нарушить границы отведённого ему пространства.

Стою на почте, которая находится почему-то на втором этаже тюрьмы. Очередь длинная, душно, время тянется медленно. От усталости опираюсь рукой на какой-то предмет, оказавшийся чашей весов. Это замечает работник почты и поднимает крик. Меня арестовывают и обвиняют в том, что я пытался что-то украсть. Какая-то «тройка» из двух человек допрашивает меня. Объясняю, что я профессор и у меня нет никаких резонов что-либо красть, да и на весах ничего и не лежало, я непроизвольно облокотился. Один из следователей перебивает меня: «Как вы попали в тюрьму?» Всё поплыло в моём сознании. Действительно, как же я оказался в тюрьме? Мои судьи ушли. Я жду приговора и думаю: «Значит, когда я был на свободе, я тоже был в тюрьме, но не замечал этого. Я понял это только оказавшись арестованным. Наверное, эта почта обслуживает всех: и арестантов, и нет. Но ведь Гамлет говорил: „Весь мир тюрьма, и Дания худшее из её подземелий“. Может, я живу в этой Дании, если не могу отличить свободу от неволи, почту, связывающую людей, и тюрьму, отгораживающую человека от остальных…»

Как же глубоко в подсознание вошла несвобода, если снятся такие кафкианские сны.

В 1964 году за публикацию своих книг на Западе арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Я был в числе шестидесяти двух писателей, подписавших протест против этой неосталинской акции. В начале апреля 1966 года с трибуны XXIII съезда автор «Тихого Дона» клеймил авторов письма: «Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью всё самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осуждённых отщепенцев… И ещё я думаю об одном. Попадись эти молдчики с чёрной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а „руководствуясь революционным правосознанием“, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора». Съезд бурно и продолжительно аплодировал.

Когда я вспоминаю эти слова, мне трудно поверить, что сказавший их человек был автором «Тихого Дона», показавшим трагедию братоубийства в гражданской войне.

Удивил меня и директор Института мировой литературы Борис Сучков, сам побывавший в тюрьме. Он истерично на меня кричал, а потом объявил, что я уволен. Увольнение не состоялось — видимо, инстанции не хотели дополнительного шума. А разгадка непохожести Сучкова на самого себя, возможно, как раз в том, что, находясь на вершинах жизненного успеха и будучи законопослушным гражданином, он боялся умереть в тюрьме.

Хочется верить, что скоро нам перестанут сниться кафкианские сны и приходить в голову формула страха Сучкова.

Арестовали Синявского. Вызвали тень Сталина и спросили, что с ним делать.

— Это какой Синявский? Радиокомментатор?

— Нет, товарищ Сталин, литературовед.

— Зачем нам два Синявских?

— Выпустили Хемингуэя.

— Сейчас многих реабилитируют.

— За что получил семь лет?

— Ни за что.

— Врёшь. Ни за что меньше десяти не давали.

Фельетонист газеты «Правда» Рыклин рассказывал: «В начале 30-х годов состоялась встреча журналистов с руководителями партии и правительства. В конце её мы коллективно сфотографировались, и я был запечатлён рядом с вождём.

Шли годы, и шли аресты. Хранить фотографии врагов народа было опасно. И я начал резать: брал в руки ножницы и отхватывал то одного, то другого. Вожди и журналисты постепенно исчезали с фото. В конце концов остались только Сталин и я. После XX съезда я отрезал Сталина и остался один».

НАШ ДОРОГОЙ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ

На закате сталинской эпохи литератор и следователь по особо важным делам Лев Шейнин был арестован. Его допрашивал Рюмин, и Шейнин начал подписывать длинные и пёстрые списки «космополитов». Смерть Сталина вызволила Шейнина из тюрьмы и отправила туда Рюмина.

Шейнин стал одним из руководителей «Мосфильма». Как-то его пригласили в комиссию партийного контроля, и три партследователя, бывшие полковники НКВД, предъявили ему обвинения: скрыл от партии участие в кировском деле и в организации репрессий. Шейнин знал своих бывших коллег и понимал, что объясняться бесполезно. Он написал на сорока страницах покаянное письмо Хрущёву, где вспоминал один эпизод. Берия поручил ему собрать компромат на прокурора Украины Руденко. Шейнин по приезде в Киев первым делом рассказал о полученном задании Хрущёву, и тому удалось выручить Руденко. Письмо растрогало Хрущёва, и Шейнин был спасён.