Избранный выжить - Ежи Эйнхорн

сходить в кондитерскую, один злотый предназначается для посещения ресторана Абрамовича, или я могу пойти в кино, билет стоит пятьдесят пять грошей. Как-то по дороге в кондитерскую я встречаю нищих, молодую женщину с ребенком на руках. Она настойчиво протягивает ко мне руку, и я отдаю ей свои двадцать пять грошей – прощай, чашка горячего шоколада с пирожным! Когда я рассказываю дома об этом происшествии, мне дают чай с печеньем, но в дальнейшем меня уже не пускают одного ни в кондитерскую, ни в ресторан Абрамовича, где подают такие восхитительные горячие сосиски с горчицей, лучшие во всем городе. Но в кино я по-прежнему хожу один.

В кинозале – три отделения, билет в самое дешевое, впереди, стоит пятьдесят пять грошей. С таким билетом можно входить в зал в любое время, и, если очень хочется, можно остаться и посмотреть понравившийся фильм еще и еще. Первый сеанс начинается в три часа дня и продолжается два часа. Я посмотрел фильм об огромной обезьяне по имени Кинг-Конг. Кинг-Конг покровительствовал миловидной блондинке, но его благородные поступки не встретили понимания у окружающих. Мне очень понравился этот фильм, и я просидел в кино с утра до вечера. Обеспокоенные родители нашли меня в темном кинозале в половине восьмого вечера. Так я лишился последнего демократического завоевания и в дальнейшем ходил в кино только в обществе взрослых.

Но больше всего я люблю отдыхать в пансионате с Пинкусом или Сарой, у них тогда вдосталь времени для меня. Если я еду с Сарой, мы проводим время с ее знакомыми, и мне разрешают ходить с ними на танцы. Играет оркестр, танцуют десятки пар, кто-то лучше, кто-то хуже, кто-то – просто замечательно. Я присматриваюсь к танцующим и стараюсь учиться. Сару охотно приглашают, но она, если Пинкуса нет рядом, танцует только со мной, хотя мне всего шесть лет. Это мне очень нравится, к тому же я учусь танцевать; чем раньше начнешь, тем легче научиться.

Сколько знакомых было у Сары во всей Польше – не перечислить. Из них только госпожа Оржеховска… да, по-моему, одна только госпожа Оржеховска осталась в живых. Когда началась война, Саре было тридцать восемь, Пинкусу пятьдесят три, из этого поколения евреев почти никто не выжил, те немногие, кому удалось спастись, были помоложе. Оржеховска с мужем к моменту начала войны имели трехмесячную визу в США – они собирались на всемирную выставку. Еще в ноябре 1939 года те, у кого есть виза в нейтральную страну, еще могут уехать. Мы встретимся через тридцать один год, во время моей первой поездки с Ниной и детьми в США. Госпожа Оржеховска жила тогда с мужем в Майами-Бич, она проживет еще долго и умрет естественной смертью.

Пинкус очень тщательно выбирает время для бесед со мной, он хочет быть уверенным, что нам никто не помешает. В такие моменты он всегда серьезен, называет меня Юрек, это уменьшительное от Ежи, или Йоселе – Хиль Йозеф, мое древнееврейское имя. «Юрек, – говорит он, – все люди в основе своей неплохи. Если кто-то поступает так, как будто ничего хорошего в нем нет, с ним что-то не так. Скорее всего, с ним несправедливо обошлись, или причинили ему боль, и это повредило ему. Таких людей очень жаль. Они никогда ничему не радуются, и нет никаких причин их ненавидеть. Для ненависти вообще нет причин». В другой раз он продолжает свою мысль: «Ты должен всегда постараться понять, почему человек так поступает, всегда можно найти причину. И понять это очень важно в первую очередь для тебя, потому что там, где есть понимание, нет места для ненависти. Тот, кто ненавидит, разрушает сам себя; ненависть вредит ему гораздо больше, чем предмету его ненависти». Эту незамысловатую мудрость я пронес через всю жизнь, и она очень облегчила мое существование. Я могу раздражаться, сердиться, но способности ненавидеть я лишен напрочь.

«Деньги, страховки, дома не приносят спокойствия, – говорит Пинкус. – Деньги придуманы для того, чтобы облегчить жизнь, упростить обмен товарами и услугами. Конечно, хорошо иметь достаточно денег для приличной жизни, но деньги должны тратиться, если их не тратить, от них нет никакой пользы. Глупо собирать деньги ради самих денег, сами по себе деньги ничего не стоят, куда важнее другие ценности». Он на минутку умолкает, потом тихо добавляет: «Самое важное, самое долговечное твое богатство – это то, чему ты выучился, и если ты учился хорошо, твои знания всегда будут с тобой». И это тоже правда, в первую очередь во время войны. Деньги не приносят безопасности, только твои знания всегда при тебе.

Еще как-то он сказал: «Это большое преимущество – помогать тем, кто нуждается в помощи». «Какой помощи?» – спрашиваю я. «Какой угодно. Если ты помог кому-то, это добро обязательно в той или иной форме вернется к тебе. К тому же это приносит радость – помогать другим». Пинкус живет в полном согласии со своим учением, иногда кажется, что его просто-напросто надувают. Но Пинкуса это не волнует, он все равно продолжает всем помогать, даже если кому-то кажется, что его просто-напросто используют.

Когда Пинкус говорит о различных философах и писателях. Мне трудно следить за его мыслью. Но я хорошо понимаю, когда он объясняет мне, почему открытие Гутенберга – самое важное в истории человечества. «Книги дали возможность сохранять знания и обмениваться ими, – говорит Пинкус, – они сделали знания доступными всем тем, кто умеет читать и хочет учиться. Самый важный капитал человечества – знания».

Пинкус не читает мне лекций, он рассуждает вместе со мной. Чему-то я учусь у Пинкуса, просто наблюдая за его поступками, он никогда не говорит неправды, но и не торопится тут же высказать все, что у него на уме.

Иногда мы ходим с ним на выставки. Но я совершенно не умею различать плохое и хорошее искусство, и никогда этому не научусь. Возможно, у меня просто нет этого дара, а может быть, Пинкус начал брать меня на выставки слишком рано, мне и тогда было скучно, и сейчас скучно на вернисажах. Но я понимаю, что Пинкус замечательно разбирается в живописи и что другие очень считаются с его мнением. Кажется, все уважают отца, несмотря на то, что он не копит денег и не умеет писать.

Я тоже собираюсь стать портным, и Пинкус хочет, чтобы я стал портным, но он говорит мне, что за дело надо браться по-иному. «Тебе, например, вовсе не нужно устраивать дома мастерскую». Конечно, Пинкус прав, но он-то почему так не делает? «Я уже привык, – объясняет Пинкус, – всегда