Иду над океаном - Павел Халов

Арефьев начал работу здесь, когда на весь город с населением тогда всего тысяч в сто было лишь две общих больницы и ни одной специализированной клиники. А из всей аппаратуры, какой была вооружена в то время хирургия, имелся один только настоящий операционный стол.

Меньшенин же уехал в Сибирь. И пока ни один из них не добился заметных успехов, они не знали друг о друге ничего. Только раз или два в те годы Арефьев натыкался на записки Меньшенина по поводу возможности оперативного лечения синих пороков сердца. Статьи Меньшенина заинтересовали Арефьева, но при ближайшем рассмотрении показались ему скорее научно-фантастическими, чем научными. Город, в котором начал работать Меньшенин, был значительно крупнее этого города, но все-таки и он был провинцией. Меньшенин, как считал Арефьев, если и не погнался за модой, царившей за рубежом, то позволил себе пооригинальничать по молодости. Да и сам Арефьев занимался полостной хирургией — она захватила его всего, он много души отдавал поискам новой модификации «улитки Юдина» — способу ушивания резецированного желудка, операциям на почке.

А кроме всего прочего он был доволен и собой, и отношением к себе, к своей работе. Здесь, на Востоке, каждое открытие, даже намек на открытие встречались очень по-доброму, и он не заметил сам, как сделался ведущим хирургом. Он полюбил эти места, полюбил могучую реку и тайгу. Привык к уважению и почитанию, которые окружали его.

За несколько минут до прилета Меньшенина он неожиданно понял, что его так беспокоит. Не встреча с этим человеком, его беспокоит то, что принесет ему сейчас, в его теперешнем положении, этот визит. Он слышал голос Жоглова, а сам тем временем думал о себе, о Меньшенине, сравнивал себя и его. И он подумал, что в текучке повседневной операционной работы, преподавания, общественных занятий он так и не довел до конца все свои замыслы.

Любому другому хирургу достало бы гордости до конца дней, сделай он то же, что сделал Арефьев. А Арефьеву в преддверии встречи с большим ученым-хирургом на мгновение показался жалким тот итог, который он попытался подвести сейчас.

— Что вы сказали, Алексей Иванович? — проговорил он, почувствовав, что Жоглов ждет от него ответа на вопрос, который, видимо, задал только что.

— Я думаю, — сказал Жоглов, — что пребывание такого хирурга в нашем городе поможет нам сдвинуть с места и вопрос с клиникой. Вы об этом столько хлопотали…

Сам того не зная, Жоглов больно задел Арефьева, и он не стал поддерживать разговора. Он мысленно вернулся к своим размышлениям. Да, он по-прежнему блестящий оператор. Даже больше — почти колдун. Взять хотя бы позавчерашнюю операцию. Семнадцатилетняя девочка с крупным абсцессом в нижней доле левого легкого. Полтора месяца Арефьев даже не намекал Минину, что знает истинное положение — желудочно-легочный свищ через диафрагму, сросшуюся с желудком и легким в месте абсцесса. Рентген убедил его в правильности выводов. За два дня до операции, на планерке, он сказал об этом. Минин насупился и не проронил ни слова. Но Арефьев не заметил тогда, как переглянулись хирурги, как Прутко насмешливо покачал головой, поймав взгляд Минина. И он не знал и не мог знать, что Минин тоже и давно считал так же, что и между собой они говорили об этом не раз. И самое главное — молчали лишь оттого, что не хотели ставить его в смешное положение. Молчали и мучились.

К встрече Меньшенина все было готово. И номер «люкс» в гостинице «Дальняя» — самой богатой, хотя и несколько старомодной, и время расписали по часам, и маршруты. Договорились о поездке на рыбалку, и снасти были подготовлены, и заказан на сегодня хороший ужин, предупреждены шоферы, в какие часы дежурить и как сменяться, выделена машина.

Ждали его здесь каждый по-разному.

Самолет подруливал к аэровокзалу, и все, теперь уже объединившись в одну группу, двинулись к трапу.

Меньшенин летел сюда по приглашению института, но все медицинские учреждения были заинтересованы в его приезде так же, как спортивные учреждения некогда добивались того, чтобы здесь провели Всесоюзные соревнования по гимнастике.

Люди сюда ехали и ехали, на вокзалах и в аэропортах клубились тучи пассажиров — все больше молодежь с путевками ЦК комсомола. Ехали на стройки химкомбината, в цветную металлургию, на прокладку нефтепровода, на подъем сельского хозяйства. Несколько крупных заводов, оборудованных по последнему слову техники, вошли в строй только в последние годы, и рабочая прослойка сразу дала скачок. Вырос в области и отряд творческой интеллигенции — писатели, художники, актеры — это была, можно сказать, сфера деятельности Жоглова, который все еще присматривался, искал пути к оживлению работы местных творческих организаций.

Алексей Иванович, работавший секретарем парткома на заводе «Морском», близко знавший рабочий народ, недавно был выдвинут на работу в аппарат обкома партии. И как раз в круг новых его обязанностей входило руководство творческими организациями. Забот на него теперь — сложных и трудных — свалилась масса; об этом он и думал сейчас, идя к самолету.

Только один человек во всей этой группе не имел личного отношения к приезду Меньшенина, кроме любопытства и кроме чисто практических надежд на то, что Меньшенин, как было объявлено, проведет несколько показательных операций по своему профилю, — это Мария Сергеевна Волкова. Она относилась к приезду хорошего хирурга как женщина-врач, она ждала, что он спасет нескольких ее больных, спасти которых она сама не смогла бы, даже если бы и решилась на операции. И ей, как истинной женщине, эти больные не давали покоя, мучили ее душу, отягощали самые счастливые минуты в ее жизни.

На большее она не рассчитывала, так как по прежнему своему опыту знала, что вряд ли кто-то за короткое время научится делать то, что делает Меньшенин. А больных она спасет. Спасет Надю с коортацией аорты, Аннушку, может быть — Володю Зорина. Она не испытывала ни волнения, ни опаски показывать отделение человеку, который с первого взгляда может понять то, чего она и сама еще не знала. Она работала когда-то в самой большой клинике страны, у самых больших врачей. И сама теперь не понимала, почему не научилась делать того, что делали ее руководители.

Ее Волков только что улетел на дальний аэродром, и она была грустна. Но к этой грусти примешивалось еще и чувство свободы — тонкое-тонкое, похожее на холодок. Теперь уже ничто не погонит ее после работы скорее домой, отдохнет душа. Она знала в себе, что любит иногда проводить мужа — пусть в трудную, но не очень долгую поездку; и вот эта возможность увидеть в его отсутствие его и себя словно со стороны питала ее чувство к нему.

Мария Сергеевна не стала в своем отделении делать того, что сделали все, начиная от Минина и кончая Прутко, — не устраивала аврала. Она только сказала всем своим, кто и зачем приезжает. И встречала Меньшенина сейчас с легким сердцем.

Кряжистый человек с непокрытой бритой головой, спускавшийся по трапу, и был Игнат Михайлович Меньшенин. На середине трапа он помедлил, растерянно оглядывая толпу встречающих внизу маленькими глубоко посаженными глазами. Он никого не нашел знакомых, скользнул взглядом по фигуре Арефьева, стал смотреть дальше, наткнулся взором на генерала Захарова и снова посмотрел на Арефьева — и тут только он догадался, что эти люди встречают его. И он спускался дальше уже более решительно. За ним неотступно следовал высокий, на две головы выше его, худой узкоплечий человек с костлявым лицом.

Ступив на бетон, Меньшенин уже окончательно узнал Арефьева, улыбнулся ему и склонил в поклоне бритую лобастую голову.

Улыбался и Арефьев, сверкая прекрасными молодыми зубами, и тоже чуть склонил седой бобрик в достойном и радушном в одно и то же время поклоне.

Кто-то из молодых взял у Меньшенина саквояж, кто-то уже пошел вперед, а Арефьев на правах хозяина стал представлять Меньшенину генерала, Марию Сергеевну, Жоглова, Минина, Прутко, завоблздравом. И все это с той же открытой улыбкой, изящно и чуть-чуть иронически, что сразу отделило их двоих с Меньшениным от остальных.

Потом они двинулись к машинам, и Арефьев по пути, медленно шагая рядом с Меньшениным, спрашивал его, как летелось, сколько часов занял полет, видел ли Игнат Михайлович город сверху, когда подлетали; сказал, что сам, хотя и давний туземец, любит эти последние минуты перед приземлением и что, возвращаясь из поездок в Москву, всегда выбирает самолет, который приходит сюда в светлое время суток, чтобы посмотреть город с высоты, а особенно пойму реки — все эти сотни, тысячи проток, озер, ручейков, заливов, оставленных большой водой.

Меньшенин пока не знал, как себя вести, не находил верного тона и отвечал неопределенно и невпопад. И Мария Сергеевна, с любопытством поглядывавшая на прибывшего коренастого и, словно лесоруб, плечистого профессора, подстерегла это его состояние и улыбнулась. Ей понравилось оно, и понравилось ей еще и то, что Меньшенин, как всякий ни разу не бывавший в здешних местах человек, прилетел в демисезонном пальто, оно было сейчас на нем, мешало ему, и он испытывал неловкость, оттого что шел рядом с людьми, одетыми почти по-летнему.