спящая красавица - Дмитрий Бортников

А я приближал ее голод. Время не просто на меня работало! Оно на меня пахало в поте лица! Каждая минута, как пчелка, вкалывала! Несла в попке мед удачи! Мед возможности! И кроме того, у меня постоянно развязывался шнурок на левом ботинке! Потом я уже и не останавливался! Я ведь был господин своего заговора.

И как я пожалел потом!.. Как я хотел, чтоб ничего этого не было!..

И вот в августе, помню точно, что после Ильина дня, я вышел на сцену и начал. Это был мой лучший трюк. Мой самый удачный фокус.

Помните, я говорил, что все шло как по маслу, и дальше про лягушат? Как они сами мне впрыгнули в руки? Вот они-то и стали моими сообщниками. Лягушата.

Ольга их дико боялась. Она могла обмочиться. Серьезно! Все бросить и визжать, как поросенок! Пять минут без сознания! Обморок! На эти пять минут я и поставил.

Всего лишь ловкость рук. Просто ловкость рук и холодная голова. Чем больше меня загоняли курам в зад — тем холоднее становилось у меня на сердце. А мои ассистенты? Они вели себя превосходно! Сплошное рвение! Они в меня верили, как в спасителя! Умницы! Мои лучшие ассистенты!

Воскресенье. Полдень. Запах свежей рыбы. Ветерок. Прохлада, и ни одной мухи за столом! Сухой, веселый треск в маленькой печке. Все готово — мины, голод и огонь.

Сложная конструкция. Китайский фейерверк. Одна мина щекотит другую, та начинает смеяться и детонирует третью. Как зевок! И так дальше. Одна за одной! По кругу! Чтоб мало не показалось! Чтоб заметались, как черти у своей сковородки! Ха-ха! Как черти у жаровни.

Что я сделал? Фенобарбитал. Знаете? Я уже говорил, что мать работала в аптеке? Нет? Так вот. Говорю. Она там работала провизором. Ее было не так-то просто провести! У нее был Нос! Да. Она была ведьмой, моя мать, и здоровой ведьмой. Она чуяла «всю эту химию» не просто за версту, а дальше! В запакованном виде!

Но голод и время работали на меня. Третьим сильным слугой была жажда. И в доме квас. Великий квас — отбиватель вкуса! Мать мне сама дала волшебное слово! Когда мы Бурьке давали активированный уголь от поноса. В квасе... «Она ничего не почует», — сказала мать. Так все и случилось. И с Бурькой, и с матерью. Я все приготовил заранее. В сарае. В холодке. Даже это ее не насторожило! Черт, она теряла форму! Когда все слишком хорошо — это знак заговора! А когда уже все готово — это первый акт предательства.

Теперь еще ближе... Она долго, как мужик, пила из поднесенной мной кружки. Литровой наверное, эмалированной. Почти до дна. И все. Я не отпускал рыбок в корзине ни на минуту. Она пошла в дом, за Ольгой.

Я стоял и смотрел на этих красноперок. Кроме двух — все уже спали. А эти две, еще яркие, все открывали и закрывали рот. Будто пели дуэтом: «О-о- о-о-о». Волшебную арию...

Так. Почти все было готово. Даже мои соратники лягушата. Они сидели в банке с влажными опилками. Пусть не дергают лапками! Не бросаются на стенки! Пусть потерпят еще! Не волнуйтесь! Скоро! Уже скоро... Наш выход! Да. Только наш... Наш танец...

Лягушки связаны с нашим кладбищем. С нашим старым кладбищем на горе. Было городское, новое. Там, где ванны в домах. И все такое... А на старых Мазарках было царство лягушек...

У нас так и говорили: «Вот понесут на Мазарки... » Все в гору и в гору... Мы бегали и смотрели, как несут красиво. По снегу. Так медленно. Молча. Все черные. Кто-то пляшет. Клубы пара изо рта. Вздохи... И снег, яркий, алмазный. Скрип-скрип... Глаза сухие... Иголочки блистают в воздухе. Как будто праздник. Сказка. И пах этот снег особенно. Мы забегали вперед и стояли прищурившись. Как собачки. Любопытные. Дойдут — мы снова дальше. Отбежим и встанем. Всегда чуть выше. Разглядываем, как несут. Ресницы склеиваются от мороза, а мы стоим, ослепленные, в хрустальном неподвижном мире...

Все мертвые исчезали. Это было непонятно. Удивительно. Мы стояли, внимательно их рассматривая. Мы с ребятами. Все мертвые лежали одинаково. В одном и том же месте. В самом центре комнаты. В центре самой лучшей комнаты.

Мы стояли и смотрели на них. «Снимите шапки!.. Антихристы!» — шипели на нас старухи.

Не отрываясь, не мигая мы всматривались в их лица. Подвязанные платками челюсти. Хоть бы одно движение! Нас обманывали. Они все притворялись! Надо отдать должное. Они на самом деле казались мертвыми! Покинутыми. А мы ждали... Ждали... И начинали моргать от боли. Ни единого движения! Ни ресница не дрогнет, ни нос... Это было непонятно! Абсолютно загадочно! Таинственно!

А потом они исчезали. Дядя Саша-плотник. Дядя Леша по прозвищу Пряник. Тетя Шура. У нее в доме всегда пахло конфетами. Да. Так приятно пахло. И заходить всегда хотелось...

Они помогали друг другу. Копали могилы. Дядя Саша копал для Пряника. Потом сын тети Шуры копал для дяди Саши.

Их уносили, и начинался праздник. На нас никто не обращал внимания. Те, кто хотел плакать, — плакали. Кто хотел пить — пили. Здесь, на поминках, всем было место. Тетя Шура говорила: «Все там будем... Все уйдем в землю... »

Мне казалось — мы тоже на какое-то время умерли. Немножко так. Чуть. Особенно когда все усаживались. Молча. Зеркала были уже занавешены. Всем находилось место. Все умещались. Ни у кого никто по пути кусок не тырил. Ни у кого изо рта не сыпалось. Все были вместе. Будто все мы ехали куда-то. Как в вагоне. Да. Как в поезде. В тесноте. В торжественности.

Еды было вдоволь. Мы ели от пуза. Пироги с мясом, с рисом, с капустой, щи, блины, кулебяки... Никто не требовал: «Сиди! Сначала доешь! Доешь, потом пойдешь!.. Не кроши!»

Мы начинали знакомиться! Залезать на колени! Щекотить друг друга! Нас приходилось ловить!

«Заткнитесь! Да уберите вы их!»

Черта с два! От их торжественности оставалась только тяжесть в брюхе! Нам надо было развлекаться! Жрать и бегать! Это — как минимум!

«Еще раз уронишь кусок!.. Больше не получишь!»

Нет. Мы брали бережно куски с блюда и лезли на печку. Без тарелок, по два куска в каждой руке. Забираться на печку приходилось осторожно. Медленно. Без рук. По крутой лестнице. Там мы их ели. В своем уголке. Я помню тот запах. Здесь пахло нами. Нашими головами. И еще — известкой. Совсем немного.

Печь... Печи... Странное место. Мы оставались часто ночевать в доме мертвого. Здесь же. И здесь же, за закрытыми дверями, он лежал в гробу. Начиналось все ночью. Когда старуха с псалтырью начинала клевать носом.

«А ну-ка! Дерни его за нос! Слабо?! Спустись и дерни! Если сделаешь, потом — все! Никогда не будешь бояться жмуриков! Ну?! Слабо?! Давай! Подойди! Не ссы!.. »

Я спускался. Медленно-медленно, прислушиваясь к тому, что происходило в той комнате, за закрытыми дверями. Ничего. Ни звука. Только стук моего сердца.

Подойдя на цыпочках, я еще раз прислушивался. Потом двери со скрипом, с невыразимым грохотом открывались. Сначала всегда одна половинка, потом другая. Все двери у нас были похожи. Я и сейчас их вижу.

Мертвец был залит ровным медовым светом свечи. Старуха всхрапывала, как старая лошадь.

Путешествие начиналось. Я подходил медленно и на секунду останавливался. Уже над гробом. Над твердым острым лицом.

Нос! Нос! Протянув руку... ближе... ближе... Казалось, он сейчас как подскочит! Как вцепится зубами в мои пальцы! Только и ждет! Клац — и все! Я замирал, как богомол.

Потом я начинал! Отвести судьбе глаза! Это не так уж просто! Совсем не просто! Я делал вид. Не нужен мне никакой нос! Какой еще такой нос?! Да он мне нужен как рыбе зонтик! Вообще!

Я дотрагивался одним пальцем. До лица. До лба. Дальше — больше! Двумя, потом тремя пальцами я гладил скулы. Твердые, как из дерева. Потом лицо. Тоже твердое. Не холодное и не теплое. Пустое. Да. Там была пустота. Внутри. В самом нутри! Твердая пустота. Ничто. Ухо. Я не мог его обойти. Жесткое, будто картонное. У нас такие папки в школе были.

Я отводил судьбе глаза.

И потом начинался нос. Зажмурившиеся прикасался к нему, к самому кончику! И, легонько дернув, уже был на полпути к печке! В убежище! К своим! Мне казалось, я так дернул этот нос, что оторвал! Он мог остаться в руке! Да! Я бы и не заметил! Что теперь будет?! Что? Утром! Когда все встанут и увидят, что носа — нет?! Что кто-то приделал носу ноги! Ужас! Кошмар! Идти обратно?! Ну уж нет... Нет... Пусть ищет! пусть! Обратно — ни ногой! Я забивался на печь максимально дальше от лестницы. Моя воля — я бы втиснулся между известкой и кирпичами! Ребята за мной сразу смыкали ряды, как вода. Шито-крыто! Ни смеха, ни шороха! Только тяжелое дыхание! Только этот запах. Страх. Да. Запах страха. Но это ничего... Ничего. Мы засыпали потом. Сытые. Все вместе. Как поросятки. Гроньк-гроньк... Мы причмокивали. Прижимались друг к другу. Поводили носами. Гроньк-гроньк... Чмокая, мы искали соски. Успокоенья. Под утро печь остывала. Это вам не шутки! Мы ворочались, похрюкивая, чуть не плача! Сбившись в кучку. Будто в поисках мамки. Одной большой мамки! Гроньк-гроньк! Гроньк-гроньк! Тыкаясь друг в друга, мы искали соски. Успокоенья! Чуть-чуть! Только пососать! Тепленького! Подремать еще! Погреться! Гроньк-гроньк!.. Прижимались друг к дружке и просыпались все сразу! Мордой в направлении лестницы! К еде! А там, внизу, все еще спали. Сопели. Мы различали — кто.