Уход Мистлера - Луис Бегли

Просто воплощение несчастья и жалости к себе. Клара была крупной ширококостной женщиной, а потому беременность была едва заметна, и он думал, что она вполне может обойтись обычной одеждой еще на протяжении месяца как минимум. Однако на ней было голубое, оттенка барвинка, просторное платье для беременной, подхваченное в талии широким черным кожаным поясом, отчего живот выпирал сильнее, чем в каком бы то ни было другом наряде. На ногах сандалии из ремней на плоской подошве, сделанные на заказ прошлым летом. Пальцы ног опухли и приобрели еще более темный, чем платье, почти синий оттенок. Лак на ногтях облупился. Нет, подобное пренебрежение к собственной внешности оправдать трудно: у Клары достаточно денег, чтоб купить себе свою любимую «Элизабет Арден». А эти бедные толстые щиколотки! Кожа натянута, как на барабане, и вся в пятнышках. Он опустился перед ней на колени и дотронулся до них. А когда убрал палец, на коже осталась белая ямка.

Он никак не мог вспомнить, где в последний раз видел ее сумочку, и оглядел комнату. Ах, да вот она, валяется на кресле, что по другую сторону от окна. Красный коробок из телячьей кожи. Он купил ей эту сумку в Нью-Йорке у «Гуччи». Неужели в этом огромном чемодане нет двух предметов туалета, которые бы мало-мальски сочетались друг с другом? Шатаясь под тяжестью чемодана, он затолкал его на полку для багажа. Портье, воняющий потом парень с грубым неприятным лицом, оставил их вещи у двери в номер.

Он повторил вопрос. Ради Бога, Клара, что этот врач сказал тебе?

Она шмыгнула носом. Ничего. Он сказал: Пойду принесу остальное. А ты ложись и перестань доставать меня. Хотя бы сегодня ночью.

Ты уже не в первый раз затеваешь это. Помнишь, что было на третьем месяце?

Так то было в Нью-Йорке. А теперь ты притащил меня сюда! А все, чего мне хотелось, так это остаться там, дома. Я не могу, не могу!

Ладно, сказал он. Сейчас половина второго. Ополосни лицо или прими ванну, если тебе жарко, а потом пойдем и пообедаем где-нибудь. А после вернемся, и ты поспишь. И вот увидишь, сразу почувствуешь себя лучше.

Давай закажем еду в номер.

Она изучала меню. Казалось, целую вечность.

Я хочу каннеллони. Спроси, нет ли у них мясных каннеллони? Начиная с этого вечера не буду есть ничего, кроме рыбы.

Официант вкатил тележку. Минеральная вода, красное вино в графине, холодная телятина тонкими ломтями для Мистлера. На блюде под серебряным колпаком — каннеллони. Официант приподнял крышку, в лицо Мистлеру ударил такой густой аромат, что закружилась голова и на миг показалось, что это он беременный. Он выпил стакан воды, а потом все вино и смотрел, как она ест, не в силах дотронуться до своей телятины. Ела она медленно. Официант вошел в номер тотчас же, как только Мистлер позвонил — наверное, дожидался у двери, — и подал десерт. Лесная земляника. Мистлер попросил еще вина, не обращая внимания на неодобрительную мину, которую скроила при этом жена, и пил его уже с кофе.

Пожалуй, действительно пойду прилягу, сказала она. Только обещай, что не будешь заходить ко мне в спальню, ладно? Пойди посмотри какую-нибудь церковь или что-нибудь еще.

Он не стал спорить и говорить ей, что галерея Академии, должно быть, уже закрыта, а церкви не откроются раньше пяти. Спустился вниз, на первый этаж, и нашел там туалет. Солнце палило совершенно безжалостно. Он пожалел, что оставил темные очки на столике в гостиной. В кафе, на затененной стороне площади Святого Марка, оркестр играл «Бесаме мучо». Он направился туда и сразу же заметил ту женщину. Она пила что-то зеленое. Соседний столик был свободен. Никакого риска. Если даже и подхватит триппер, успеет это обнаружить — до того, как удастся переспать с Кларой.

Квартирка этой женщины — в одну комнату, но с туалетом, маленьким биде и умывальником за шторкой — располагалась в очень удобном месте, как раз на полпути к гостинице, за мостом. Женщина свернулась клубком на постели, поджала колени к самому лицу. После первого раза он спросил, нельзя ли ему остаться до конца дня. У меня нет никаких других appuntamenti[11], ответила она. Вот и прекрасно! Место, где можно отдохнуть, и оно ничем не хуже других.

Почему он женился на Кларе? Он просто не видел причин, почему бы и нет. Именно к такому выводу приходил всякий раз, задаваясь этим вопросом. Познакомились они на воскресном ленче в Гринвиче у Гарри Ловетта, и когда все поднялись из-за стола, он предложил отвезти ее обратно в Нью-Йорк. Клара приехала в Гринвич поездом в пятницу. Выяснилось также, что отец ее, преподаватель истории в Уэслианском методистском университете, доводится двоюродным братом жене Гарри.

В машине она разрешила ему погладить себя по бедру, прикрытому юбкой, а после ужина в «Рао», где она раньше никогда не бывала, согласилась заехать к нему домой. О, не поймите превратно, она вовсе не являлась одной из таких девушек. Это было совершенно очевидно, однако пускаться в какие-либо объяснения по этому поводу Клара считала ниже своего достоинства. И ни словом не упомянула, не предупредила его о том, что она девственница. Что показалось ему просто верхом галантности и такта.

Выглядела Клара просто потрясающе, эдакий образчик чистенькой и здоровой американской девушки, и на той же неделе он уговорил ее сняться для целой серии снимков, рекламирующих постельное белье. Первый же снимок, на полную страницу и в таких ярких красках, что прямо с ног сшибало, появился на внутренней стороне обложки в «Таймс санди мэгэзин», в специальном выпуске, посвященном Дню труда[12]. И все подружки и коллеги Клары — а работала она в отделе новых поступлений Музея современного искусства — чуть не полопались от зависти.

Отец Мистлера умер прошлой осенью. Ужасно! Одно воспоминание об этом казалось невыносимым. Мать раздирали сомнения: она никак не могла решить, то ли ей остаться в Нью-Йорке, в квартире на Саттон-плейс, которая теперь была слишком велика для нее, то ли переехать в дом в Палм-Бич и позднее приобрести там же клочок земли. Единственного сына и секретаря отца, а также секретаря сына ничуть не волновали проблемы миссис Мистлер, что было изрядным преувеличением с ее стороны. Сами же проблемы меж тем продолжали нарастать как снежный ком и приобретали все более сложный и причудливый характер. Он терпеливо ждал, когда она наконец «созреет». Когда мать скажет ему: Томас, дорогой, я все обдумала, даже советовалась с обожаемой Джейн Холландер и решила, что мы очень легко и просто можем создать для тебя эдакую уютную и элегантную холостяцкую квартирку на Саттон-плейс. Ну, нечто вроде той нашей старой квартиры в Олбани! За этим неизбежно должен был последовать глубокий вздох: твой отец был бы так доволен! А это означало, что Томас может съехать из этой ужасной, грязной и эксцентричной квартирки в Греймерси-парк.

Нет, действительно, для мужчины с его средствами и занятого в таком престижном бизнесе просто неприлично вести почти богемный образ жизни! Причем он делает это сознательно! И повариха по большей части бездельничает, и Педро тоже. Да они ждут не дождутся, когда наконец им будет дозволено полировать башмаки мистера Томаса, подавать мартини и разносить за обедом saute de veau[13]. Перед ним уже брезжил Новый Иерусалим. Так почему бы не спихнуть с себя все эти заботы и не передать их в заботливые руки Клары Робинсон? То есть жениться на ней? К тому же Робинсон — хорошая фамилия, выходцы из Хартфорда. Тут даже миссис Мистлер было нечего возразить, хотя именно у этих Робинсонов денег никогда не водилось.

И вот она с глубоким скорбным вздохом согласилась переехать в Палм-Бич и оставила им в качестве свадебного подарка квартиру на Саттон-плейс — полную солнца и ветра с реки, где по воде, прямо перед окнами, проплывали баржи и буксиры.

Но тут вдруг Клара сглупила, отказалась от квартиры на Саттон-плейс. Предпочла ей «этот уникальный баронский двухквартирный дом» на Парк-авеню, который показала ей одна чрезвычайно бойкая дамочка, агент по недвижимости, она же — мать ее подруги по колледжу. И не судьба была Джейн Холландер гулять по «клочку земли» в гостях у обожаемой приятельницы. И ведь какая славная могла бы состояться сделка! А через полтора года умерла и сама старая леди, миссис Мистлер, и осталась неоплаканной.

Вообще-то я ни черта не смыслю в итальянских винах, сознался Мистлер девушке, когда официант вкатил на тележке ленч. А потому при выборе руководствуюсь ценой. Вот это красное, «Пьемонт» — самое дорогое в карте вин. Стало быть, должно оказаться недурным.

Она промолчала. Он дождался, пока официант откупорит бутылку, и сказал: Налейте даме вот в этот бокал. Пусть попробует.

Очень хорошее.

Что ж, слава Богу. А теперь давайте есть. Не знаю, как вы, но я голоден как волк.

Извините, мистер Мистлер. Можно мне сказать?

Валяйте, валяйте. Вообще можете называть меня просто Томас.