Карантин - Сергей Малицкий

Он был растерян и одновременно зол. Слова Жоры, что он должен залечь в безопасном месте, и непонятная ему самому уверенность, что этого делать не следует, не срастались друг с другом. И не потому, что в глубине души Павел понимал, что безопасного места от непонятной опасности быть не может. И не потому, что он не мог залечь куда бы то ни было, пока не узнает, что случилось с его единственным родным человеком, внутри которого билось сердце его ребенка. Ни на секунду Павел не мог представить себя плывущим по течению. Ни на секунду не мог смириться с обстоятельствами, тем более с обстоятельствами, которые собирались хорошенько выстучать его о твердое и, может быть, острое. Он должен был что-то делать.

Вот только что? Куда-то ехать? К кому-то, кто мог бы ответить хотя бы на какие-то вопросы? К кому-то, у кого могла укрыться Томка? Бред. От кого укрыться? Хотя, судя по всему, укрываться как раз было от кого. Так к кому ехать? К тестю? Того, скорее всего, не было дома, да и Томка никогда не рвалась к папочке. Вряд ли она побежала бы искать защиты у отставного майора, сколь бы ни был он грозен на вид. Да и игрушку, имитирующую дробовик, она взяла явно не для того, чтобы добиваться с ним у кого-нибудь защиты. Нет, к майору он поедет если не в последнюю, то и не в первую очередь. Да и что сможет сказать ему тесть, если еще станет с ним говорить? Захочет ли ответить на его вопросы? Какие вопросы? Один вопрос. Почему Томка не предупредила его? Почему не оставила хотя бы записки? Или оставила? Где она могла ее оставить? В квартире он ее не нашел, в почтовом ящике – тоже. Где еще? Кто у нее был на телефоне? Павел, тесть, соседка тестя, фитнес-центр, Людка, Костик и Димка? Димка, Людка и сам Павел отпадали, в фитнес-центре ничто не бросилось в глаза, тестя нет, Костик тоже не знал ничего с утра. Или думал, что ничего не знал…

Капли пота повисли на ресницах. Павел вытащил платок, вытер лицо.

А если все не так? Если кто-то ворвался в квартиру, заставил Томку позвонить на работу, чтобы ее не хватились раньше времени, скрутил девчонку, сбросил ненужные изуродованные паспорта, потер все графические файлы в компьютере, оставил телефон, еще и прихватил дробовик Павла с собой – да хотя бы ради забавы. Или не понял, что это игрушка? А потом еще и вернулся, чтобы напугать нерасторопного муженька-раззяву? Приложить его о мебель. И мастерскую поэтому взорвали, чтобы не дергался, осознал важность момента. Да никому он сам, Павел Шермер, не был нужен – все только ради его девчонки, синей птицы. Таким острова и замки покупают, чего им какой-то механик. Кто же это сделал? Кто? Кто?

Павел отщелкнул вниз козырек, взглянул в зеркало. На него смотрел взъерошенный бледный тип с темными кругами под глазами. А может быть, с Томкой все в порядке? Подписалась на какую-нибудь войнушку с девчонками? Есть же в команде у Жоры еще две дамы кроме Томки – Василиса, бой-баба, и чернявая худышка – Ларик. Все обижались на гиганта, что подсобницами их держит. Перешептывались они друг с другом в последний раз. Может, затеяли что-то секретное? А мастерская и этот тип в сером – заморочки именно Павла? Может быть, так все?

– Не так, – скрипнул зубами Павел.

Не срасталось. Не складывалось. Более того, чувство беды, которое последние несколько часов, с того самого момента, когда он выскочил из-под автоподъемника, не оставляло его, теперь уже словно выползало невидимыми корнями из прошлого. Угадать бы еще, из какого прошлого. Но забилось оно, запульсировало у него в висках в четырнадцать двадцать две. Забилось и не отставало. Не так, как месяц назад на автотрассе, когда с первого мгновения аварии он почувствовал освобождение и легкость, пусть они и мешались с дрожью в коленях, а непрерывно и утомительно. Невидимый метроном продолжал отстукивать в затылке, зуммер гудел в суставах и висках, словно взрыв мастерской был не бедой, а лишь ее предвестием. Уши звенели, камень в пальцах ослаб, словно провалился в сердце.

Надо было собраться, но машины еле ползли, кондиционер, защищая водителя от внешнего выхлопа, гонял по кабине охлажденный спертый воздух. Под упругое биение электрической ритм-секции молодая певичка в радиоприемнике пела русскую босанову, слов которой Павел не мог разобрать, как ни прислушивался. В горле стояла сухость. Павел открыл бардачок, наклонился, чтобы нашарить бутылку воды, впереди выросла тень, он надавил на тормоз, чтобы не уткнуться в «причал» неуклюжего бензовоза, на что идущая сзади «газель» отозвалась раздраженным бибиканьем.

– Ну что же ты? – спросил сам себя Павел, сорвал крышку с бутылки, сделал пару глотков и плеснул в лицо пенящейся газировки.

«Теперь бы отъехать в сторону, остановиться, открыть окна, полежать расслабившись… А еще лучше вырулить к реке, разбежаться и нырнуть в холодную воду. Ага. И удариться головой о какую-нибудь корягу или протаранить железобетонную плиту. Нет, только к морю. Разрулить завал, отдышаться – и к морю. Или уже на море и отдышаться. Вместе с Томкой. Была бы у Дюкова постоянная девчонка – и его бы прихватили».

Газировка стекала на рубаху. Перед глазами всплыл белый песок, вспомнился восторженный визг Томки, барахтающейся в волнах. Павел посмотрел на приютившийся у рычага коробки передач мобильник, достал из кармана Томкин аппарат. И все-таки, если она исчезла сама, без посторонней помощи, почему же она оставила телефон? Из паспорта она фотографию точно вырвать не могла – зачем ей это? Да и в любом случае должна была перезвонить, оставить записку, дать как-то знать. В любом случае, кроме одного: если она была под пристальным контролем и это могло навредить ему, Павлу.

«Каким контролем? – сам себя оборвал Павел и несколько раз ударил ладонью по панели. – Бред! Бред! Бред!»

Но тогда каким оружием он был отброшен к стене? У кого еще может быть такое оружие, кроме как у конторы, в которой работает Жора? Значит, говоришь, залечь? Залечь и не мешаться? Или сразу отправиться в психушку и поведать там о растворяющемся в воздухе человеке? Или его просто так приложило о шкаф?

Впереди показалась заправка, последняя перед кольцевой. Бензина в баке было еще предостаточно, но Павел резко повернул вправо, остановился у колонки, зашел в магазинчик. В зале стоял запах свежей выпечки, он бросил на стойку пару бутылок сока, ткнул пальцем в витрину и уже через минуту сидел в машине в тупичке под вялыми тополями. Трасса продолжала отзываться в полусотне метров рокотом и дымом, но теперь Павлу было не до нее. Он собирался все обдумать. Обстоятельно обдумать все происшедшее, разве только отложив на потом размышления о растаявшем в воздухе человеке. Обдумать хотя бы для того, чтобы увериться, что он не сошел с ума, не заболел, не спит. Хотя какое уж там спит: все тело ныло, не переставая. Нет, надо все обдумать и успокоиться. Ну и перекусить заодно. Если Томка уж на что-то решилась, то обдумала все в любом случае. Не пропадет. Не должна.

Павел очнулся через полчаса. Он так и не понял, спал ли он или просто сидел с открытыми глазами, но часы отмерили тридцать минут. Еще пара минут ушла, чтобы проглотить чуть теплый пирожок и достать из-под сиденья стальной термос. Павел задумчиво взвесил на ладонях оба телефона – и свой, и Томкин, – опустил их в отполированное нутро и плотно закрутил крышку. Повернул ключ зажигания и вырулил на трассу. Дорога все еще была забита дачниками, но, прижавшись к обочине, сигналя неторопливым тяжеловозам и ускоряясь на развязках, двигаться было можно. Уже через десять минут Павел добрался до кольцевой, а еще через полчаса подрулил к радиорынку. Миновав метнувшихся к неурочному покупателю уличных торговцев, Павел нырнул в сверкающий огнями магазин и со всем возможным обаянием улыбнулся девчонке-менеджеру.

– Телефон. Зарядку. И пару симок без регистрации. Знаю, что не положено. Но очень надо. Разных операторов. Да запишите хоть на себя. Плачу дорого.

08

Вот уж чего не было у него в характере от рождения, так это обстоятельности. И бабушка Нюра говорила ему об этом, да и брат матери, который приехал с Севера после смерти бабки, не упускал случая напомнить старую поговорку: «Семь раз отмерь, один отрежь». У дядьки Федора были крепкие руки с побитыми черными ногтями, прибыл он едва ли не на кладбище, через неделю после похорон пригнал к бабкиному домику видавший виды уазик, поднял капот, начал в нем что-то крутить. Ошалевший от навалившейся беды, от стремительных перемен в его жизни и не до конца выплаканных слез, Пашка, уже полгода как разменявший двенадцать лет, стоял поодаль и щурился на июньское солнце.

– А ну-ка иди сюда, племяш, – прохрипел как будто вечно простуженным голосом дядька и сунул ему в руки ключ. – Смотри сюда. Вот это откручивай. Да не спеши, резьбу не сорви. Против часовой. Сюда кладешь болты. Если что-то снимаешь, гайки старайся сразу вернуть на место, чтобы не путаться. Вот это все называется «движок». Два с половиной литра. Семьдесят пять лошадок. Немного, но нам хватит. Поможешь вернуть к жизни колымагу – будут перемены в твоей жизни. Хорошие перемены. Не все ж сопли глотать? Да не торопись, не торопись. Спокойнее. Знаешь, руки бы оторвал тому, кто машину до такого довел. Вот если бы от нее жизнь зависела, как на Севере…