Партизанская искра - Сергей Поляков

Сегодня воскресный день в Крымке был тревожен и мрачен. Ни звука, ни живой человеческой речи. В тягостном молчании сходился к клубу народ.

Подходили крымчане и читали над парадной дверью новую вывеску:

После того, как Семен Романенко объявил по селу о сборе, Парфентий решил покинуть свое убежище на чердаке.

Он шел к клубу вместе с отцом. Еще издали за поворотом улицы показалось знакомое розовое здание. Затрепетало сердце, когда подумал, что многих своих товарищей, с которыми до сих пор не удавалось наладить связь, повстречает здесь.

— Быстрее, тату. Тащимся, как на волах, — торопил он отца.

— Некуда спешить, сынку, незачем, — с грустью ответил отец, — ничем нас с тобой там не обрадуют.

Карп Данилович не был посвящен в тайну сына. Поэтому не мог он разделить радости Парфентия. Все, что он видел, угнетало его. И только в глубине сознания таилось чувство протеста честного советского человека.

— Опоздаем, тату, — с нетерпением говорил Парфентий отпу, уже и без того едва поспевавшему за ним.

— Ты прямо как в кино на «Чапаева» спешишь, опоздать боишься.

— Лаяться будут, — пояснил Парфентий, ускоряя шаг.

В большой толпе, собравшейся у клуба, он уже успел узнать некоторых товарищей. Вот Андрей Бурятинский в своей неизменной красно-клетчатой ковбойке, и Володя Златоуст, и Ваня Беличков в полосатом тельнике, а вон в гуще людей на миг мелькнула голубая майка Миши Клименюка. «Значит, катериновские тоже здесь», — подумал Парфентий.

Чем ближе подходил Парфентий к клубу, тем больше видел своих хлопцев и девчат, тем спокойнее становилось на душе. Ведь почти с каждым из них он был связан юношеской дружбой. Сейчас в большинстве из них он уже угадывал будущих боевых друзей.

— Ну, тату, так мы к вечеру не дотащимся, — не вытерпел Парфентий и побежал вперед. И так с разгону врезался в кучу ребят.

— Вернулся? — спросил он, здороваясь с Мишей Клименюком.

— Вернули, — поправил Миша.

— Ничего, Миша.

— Конечно. Парфень. Я думаю, как они сюда пришли, так и уйдут отсюда.

— Еще похлеще уйдут, с треском.

— Вот именно!

— А ну, не галдеть! — пронесся над толпой хриплый, лаюший голос. Некоторые обернулись на крик. На каменных ступеньках клубного крылечка, с вишневым дрючком в руках, стоял Семен Романенко. Он грозно оглядывал односельчан, ожидая, когда утихнет разговор. Те, которые стояли ближе к крыльцу, стихали, но основная масса собравшихся еще продолжала гудеть.

И вдруг, неожиданно из группы молодежи, державшейся поодаль особняком, раздался насмешливый голос:

— Тише! Слово имеет начальство!

Толпу всколыхнул негромкий, но дружный смех. И кто-то, воспользовавшись шумом, крикнул:

— Семен хочет речь произнести!

— Внимание!

— Дайте слово орателю!

Новый взрыв смеха прокатился по толпе.

— Сегодня торжественное открытие! Приглашаются граждане обоего пола в возрасте от нуля до ста двадцати пет! — с преувеличенной торжественностью провозгласил все тот же голос.

Вдруг на ступеньку поднялся Яков Брижатый.

— Какое открытие! Вы чего языки чешете? — сердито крикнул он.

— Обыкновенное открытие! У господина Романенко голос открылся.

Снова раздался дружный, долго не унимающийся хохот.

Романенко слышал эти слова и понимал издевку народа, но ничего не мог поделать. Он зло озирался во все стороны, будто ища зачинщика. Но его нелегко было найти в настроенной против него гуще людей. Да и голоса кричащего он узнать не мог. Не узнали его и односельчане. И только хлопцы знали, кому принадлежит этот голос. С детства им известен был талант Андрюши Бурятинского «откалывать» всякие номера.

Но вот смех стал униматься, стихал говор Головы собравшихся поворачивались в сторону входной двери.

На крылечке с угодливой улыбкой на злом лице стоял почтительно согнувшись Романенко. а рядом чуть впереди, — невысокий стройный офицер с тонко перетянутой талией, в фуражке с непомерно широкими полями, в желтых крагах. У него был оливковый цвет лица и черные блестящие усики над пунцовым ртом.

Он некоторое время молча улыбался, делая вид, что разделяет веселое настроение собравшихся здесь людей.

— Здравствуйте! — непринужденно поздоровался он, приставив к козырьку фуражки два пальца. — Я очень рад, что вы такой хороший настроение. — Офицер говорил довольно прилично по-русски, коверкая лишь отдельные слова. — Мы еще с вами не знакомы?

— Да, не знаем мы вас, — прогудел чей-то угрюмый, немолодой голос.

— Познакомимся. Я есть локотенент Траян Анушку. По-русски есть лейтенант, — пояснил он. — Я есть начальник крымского жандармского поста. — Он указал на вывеску над головой. — А по-русски это как?

— Трудно сказать. У нас эту должность еще в семнадцатом ликвидировали.

— А-а-а-ааа! У вас был сельсовет?

— Вот, вот, сравнил божий дар с яичницей, — заметил Карп Данилович, обращаясь к деду Григорию Клименко.

Дед Григорий махнул рукой.

— Язык без костей, Карпо.

— Теперь опять будет жандармский пост. Это для порядка, — пояснил Анушку, удерживая на лице приятную улыбку.

Жандармский офицер Траян Анушку был убежден, что здесь на селе только молодежь, возможно, будет некоторое время настороженно держаться, а старики, конечно, рады приходу их, румынских «освободителей от большевизма». Так, по крайней мере, им втолковывали еще до вторжения в эту непонятную и загадочную страну.

— Теперь у вас новая власть будет.

— Слышь, Карпо? Вот так новая, если жандармов ставят над нами, — кивнул дед Григорий на вывеску.

— Это не над нами с тобой, Григорий Свиридович. Пусть Семен, да вот такие прохвосты, как Яшка Брижатый, радуются, — ответил Карп Данилович, взглянув в сторону Якова Брижатого, внимательно слушающего речь офицера.

— Мы скоро наладим дело, и все пойдет хорошо, — продолжал ораторствовать локотенент Анушку. — Правда?

Дед Григорий воспользовался вопросом офицера и вставил свое соображение:

— Трудновато будет.

— Что такое?

— Я говорю, трудновато будет налаживать.

— Почему? — удивился Анушку, вскинув вверх черные подвижные брови.

— Потому… как война еще не кончилась… неизвестно, как все это обернется и в какую сторону, так сказать…

— Нет, все известно, — уже с меньшей оживленностью продолжал офицер, — война далеко, очень далеко. Там… — он махнул рукой на восток. — Мы победим большевиков очень скоро. Нам надо хорошо работать и… война скоро кончится. Наш король и генерал Антонеску хотят, чтобы украинским крестьянам было лучше, чем при советах. Только нужно много работать, хорошо работать.

Это было главной задачей румынского офицера — подчинить себе людей и заставить их работать. Поэтому он долго не мог съехать с этой темы.

— Вот это оратор, — тихо сказал Миша Клименюк товарищам, — меня аж слеза прошибла.

— А меня он просто уговорил. Хоть сейчас иди к нему на службу, — со смехом проговорил Парфентий.

Локотенент еще долго говорил о великой Румынии, о новой области, которую он назвал Транснистрией, о каком-то рае, который обещало румынское правительство оккупированным районам после войны, и еще о многом другом. Наконец офицер остановился, видимо не зная, что говорить дальше. Все, что он заучил, было сказано. Помявшись, он так закончил свою речь:

— Сейчас нужно убирать хлеб. Я приказываю сегодня всем идти в поле.

— Ах, вот оно в чем дело, Карпо, — протянул дед Григорий, — а мы с тобой сами не могли догадаться. Хлеб наш им понадобился, вот он и старается, агитирует. Мамалыжку, видать, им — бедолагам надоело жрать. Пшеничка, она вроде лучше. Ты бы с этого, милый, и начинал, а то трынлы рынды балалайка…

Анушку немного постоял и, решив, что он все сказал, прошептал что-то на ухо Семену Романенко и скрылся за дверью.

Романенко смахнул с лица подобострастную улыбку и, подражая офицеру, заложил руки за спину.

В толпе снова засмеялись. Но это не смутило «бульдога» и он начал:

— Господин локотенент желает вам добра. Будем слушаться и делать то, что прикажут. Сейчас прямо отсюда пойдете на регистрацию в школу, вот тут, около церкви. Там все узнаете, кому куда идти и что делать. — Он поискал глазами.

— Дядько Митрий тут?

— Тут, — нехотя отозвался Дмитрий Полищук, невысокий сухощавый старик со светлыми проворными глазами. Деду Митрию двух годов не хватало до семидесяти. Он работал в колхозе конюхом и не тревожился за свою старость.

— А дядько Степан?

— Эге-ж, — глухо, будто издалека прогудел высокий, могучего сложения плотник Степан Квач. Он носил широкую, дремучую с проседью бороду, большие сивые усы, как у всех курящих стариков, подернутые желтизной. Над круглыми карими глазами его нависали густые пучки бровей.