Партизанская искра - Сергей Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И потянулась ровная прочная нить воспоминаний.
…Летние сумерки. Отец, мать, сестренка Маня и он на кухне за ужином после трудового дня.
Вдруг на пороге открытой двери появился человек, неожиданно, будто из-под земли.
— Добрый вечер! — нарочито пониженным голосом здоровается незнакомец.
— Добрый вечер, — отзываются отец и мать, не зная кому.
Неловкое молчание.
— Не узнаете? — попрежнему басит незнакомец.
— Да вроде нет, — отвечает отец.
— Значит богатым буду, Карпо Данилович, — уже своим голосом произносит гость.
— Ваня! У чтоб тебя! Вот загадку ты нам задал! Гляди, вот он, наш матрос Кошка! — весело кричит отец, увесистой рукой хлопая по плечу невысокого молодого моряка. Веселый же этот тато, всегда с шутками-прибаутками. А голос — медная труба, как захохочет, так, верно, в Первомайске слышно.
— Какими ветрами?
— Зюйд-вестом, Карпо! — козыряет матрос. — В отпуск пришвартовался к крымской пристани.
Это сосед Гречаных Иван Криницкий-теперь моряк Черноморского флота. Он с гордостью носит морскую форму и щеголяет непонятными морскими словами.
— Ну, как тут, в вашей бухте, все спокойно, без аварий?
— Да, будто все в порядке, бедствий не терпим, — отшучивается отец. — Зажигай, мать, лампу.
Впервые Парфентий видит настоящего матроса в полосатом тельнике, клеше и бескозырке с золотыми якорями на ленточках. Как зачарованный, смотрит он и не может оторваться. А молоко из ложки льется на колени.
— Ешь, — говорит мать.
— Не хочу, — отвечает Парфентий. Не до еды ему.
— Парфуша! — удивленно восклицает матрос. — Какой большой стал.
Схватив мальчика, он подбрасывает его под самый потолок. Парфуше немного страшно, но признаться в этом стыдно — что подумает о нем матрос?
— Скоро во флот пойдет, моряком будет! — смеется матрос и примеривает на льняной голосе Парфуши свою бескозырку.
Заблестели от счастья голубые глазенки под непомерно большой бескозыркой, две ленточки ласково обвили шею, легли золотыми якорями на грудь.
В тот памятный вечер моряк много рассказывал о своей интересной морской жизни. Парфентий не знал, правду ли говорит матрос, или по привычке многих моряков привирает, выдумывая интереснейшие истории, но только он, Парфентий, не проронил ни одного слова и во все поверил.
Было уже поздно, а спать не хотелось. Так бы вот сидел и слушал до самого утра.
Но вот матрос собирается уходить. Как не хочется расставаться с дядей Ваней и с его чудесными рассказами. Парфентий нехотя возвращает бескозырку, уж больно по душе пришлась она ему.
Моряк видит грусть мальчика. Все моряки особенно уважают людей, которые разделяют с ними любовь к морю, лучше которого, по их мнению, нет ничего на свете.
— Не горюй, Парфуша, — ласково говорит дядя Ваня на прощание, — я тебя возьму с собой на корабль. Будем вместе плавать. Пойдешь во флот?
— Когда? — не задумываясь, выпаливает Парфентий.
— А вот отбуду отпуск и махнем с тобой. Хорошо?
— Да, — поспешно соглашается Парфентий.
Все хохочут. Но Парфуша, насупившись, молчит. Ему совсем не смешно, напротив, досадно и непонятно, почему все смеются. Он срывает зло на сестренке.
— А она чего регочет? Дам вот!
— Ну конечно, ничего тут смешного нет, — говорит дядя Ваня, смеясь. — Поедем, Парфуша, обязательно поедем. А то, что они смеются, — ты не обращай внимания, это они от зависти. Их во флот не примут.
Обрадованный Парфентий согласно кивает головой.
— На кого же ты мамку оставишь, сынок? — с грустью спрашивает мать.
Но Парфуша не чувствует подвоха и резонно отвечает:
— Тато остается и она, — указывает он на сестру, — она все равно во флот не годится. — И чтобы не опечалить родных, он успокаивающе добавляет: — А мы с дядей Ваней в отпуск приедем.
Снова все хохочут, а матрос заливается пуще всех, приговаривая:
— Правильно, Парфуша, пусть смеются, мы их все равно не возьмем на корабль, — и шопотом на ухо добавляет: — ты приходи завтра ко мне, я тебе такое расскажу!
При этих словах дядя Ваня загадочно подмигнул и на прощание руку подал, как большому.
С этого вечера началась их дружба.
Словно чудные сказки слушал Парфентий рассказы о морях с мудреными названиями, об островах, где живут люди разных цветов кожи, о деревьях, совсем непохожих на наши, о страшных штормах, которые нипочем могучим кораблям, величиною, пожалуй, с самый высокий дом в Первомайске. Моряк рассказывал об отважных советских матросах и капитанах, не ведающих страха. Но особенно запомнил Парфентий рассказы о далеких чужеземных портах, где очень тяжело живется черным, желтым и краснокожим мальчикам.
О многом, о многом еще поведал Парфентию черноморский матрос.
Потом дядя Ваня уехал. Но тот волшебный мир, что привозил с собой, моряк оставил Парфентию. Этот мир прочно вселился в детскую душу и зажег в ней, еще не совсем понятную, но неугасимую мечту.
Парфентий чаще стал бывать на речке. Теперь он как-то по-особенному стал воспринимать ее, то зеркально-гладкую, то подернутую свинцовой рябью. Это была уже не просто вода, в которой купаются, стирают, а широкое, необъятное пространство, по которому, пусть в воображении, плавают большие корабли. Отдалился и остров, поросший уже не простыми вербами, кленами и акацией, а могучими тропическими деревьями-великанами. И появились в этом лесу львы и тигры, пантеры и слоны, полосатые зебры и быстроногие антилопы.
— Тату, я хочу корабль, — заявил Парфентий отцу.
— Игрушку такую?
Нет, не об игрушке завел речь мальчик.
— А какой же ты корабль хочешь?
— Такой, на котором чтобы капитан и матросы. Большой… выше самого большого дома в Первомайске.
— Ах, вон что! — удивился отец и, не удержавшись, захохотал. — Что же ты с таким кораблем делать будешь?
Но вопрос этот нимало не смутил Парфентия. Он заявил:
— Плавать.
— Где?
— На Кодыме. Дядя Ваня будет капитаном, а я матросом. И Миша Кравец, и Митя Попик, и Ваня Беличков тоже будут матросами.
Тут отец захохотал пуще прежнего.
— Мать, слышишь? Сын хочет адмиралом быть.
Отец долго смеялся, и мать смеялась, и Маня смеялась. Потом отец перестал смеяться и сказал:
— Хорошо, сынок, вот пойдешь в школу, станешь хорошим учеником, тогда у тебя будет корабль.
— Большой?
— Ну, может и поменьше дома в Первомайске, но плавать на нем можно будет.
И каждый из них сдержал свое слово. Парфентий пошел в школу и стал хорошо учиться. А когда перешел во второй класс, отец подарил ему новую голубую лодку «Мцыри», ту, что теперь, постаревшая, хранилась в камышах.
А время шло. Проворно бежали школьные дни. Вот второй и третий класс остались позади. Парфуша любил школу, дружную школьную семью. Но больше всего он полюбил книги. Много прочел он их, многое из них узнал. И тот мир, который раскрыл перед ним черноморский матрос Иван Криницкий, стал тесен. Новый, более широкий мир засверкал перед мальчиком яркими волшебными огнями. Жалко, что школьная библиотека так бедна.
— Тату, я хочу книжки.
— Какие книжки?
— Интересные.
— Разве в школе мало книжек?
— Про моря, про путешествия я все прочитал. А про лису и про волка я не хочу.
— Не знаю, сынок, какие тебе книжки нужны.
— Вот какие, — сын протянул отцу бумажную трубочку, похожую на лотерейный билет.
— Ну, ну, что мы тут вытянем на счастье? Это был список книг, составленный для Парфентия Владимиром Степановичем.
— О-го-го-го-оо! Да тут что-то очень много, пожалуй на целую бричку наберется, — говорит отец, озабоченно сдвинув светлые, как на негативе, брови.
Но тато любил Парфушу, понимал, что хочет сын, и старался исполнять его желания. Сердцем простого человека он чуял, что эти желания были отнюдь не прихоть избалованного ребенка, а нечто большее. Он видел, с какой любовью и страстью сын тянется к знаниям, и шел ему навстречу. Сам-то он, Карп Гречаный, вырос в батраках, малограмотным и знает, «почем фунт лиха».
— Хорошо, сынку, будет сделано. Вот поеду в Одессу, привезу тебе книжки, какие надо.
Зимними ночами, когда все домашние засыпали, Парфентий тихонько вставал с постели, зажигал свет и читал украдкой, заслонив лампу от матери.
Но чуток материнский сон. Неосторожное движение на стуле или громкое шуршание переворачиваемой страницы, и мать открывает глаза.
— Парфуша, ложись, поздно уже.
— Сейчас, мама, — молвит Парфентий.
— Ложись, — настаивает мать.
— Ложусь, ложусь. Парфентий привстает для видимости.
Попрежнему шелестят одна за другой страницы. То хмурятся, то поднимаются в удивлении брови, падает на глаза, мешая читать, упрямая золотистая чёлка.