Партизанская искра - Сергей Поляков

— Да нет, я не об этом.

— Не знаю, о чем ты.

— Забыли? Завтра же первое сентября, начало занятий в школе.

— Забыла, — призналась учительница, — в голове сейчас все перепуталось.

— Знаете, что я думаю? Пройдет время, и снова откроется наша школа, и дети будут заниматься опять по этим приборам. Как вы думаете, Екатерина Федоровна, ведь будут?

— Я уверена, — ответила учительница и ласково погладила по голове ученицу. — Чудесная ты девушка, Поля. Прямая, ясная и честная. Только мечтательная немного, как пушкинская Татьяна. Ты ведь всегда была такая, правда?

— Может быть, — зарделась девушка и, чтобы скрыть смущение, спросила:

— Екатерина Федоровна, а если вас румыны заставят учить детей на их лад, станете?

— Думаю, что нет.

— Вот и я, если бы была учительницей, ни за что не стала. А если бы заставили, то учила так, как вы учили нас.

Глава 10

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

На следующий день Александру Ильиничну Моргуненко вызвали в жандармерию.

Она шла в полной уверенности, что объяснение с начальником будет не из приятных. Неспроста ее требуют именно после резкого разговора с агрономом.

Она старалась сосредоточиться. Необходимо было предстать перед румынским жандармским офицером спокойной и уверенной в каждом своем слове. Александра Ильинична перебирала возможные вопросы жандарма, больше всего останавливалась на одном: «где ваш муж?» и обдумывала ответ.

На цементной площадке у входной двери жандармерии стоял часовой. Зевая и переминаясь с ноги на ногу, он лениво смерил женщину взглядом и спросил:

— Что надо?

— К начальнику, — ответила Моргуненко.

Жандарм посмотрел на женщину, затем на солнце, явно недоумевая, почему так рано являются к его начальнику, и ушел доложить.

Просторный зал сельского клуба был разделен перегородками на несколько комнат. От входной двери до задней противоположной стены здания тянулся узкий коридор с двумя дверьми по обеим сторонам. Дверь вправо, куда ушел часовой, вела в приемную начальника, влево в кухню, где готовился стол офицеру и его писарю адъютанту Петре. Прямо в конце коридора виднелась в полутьме узкая дверь в кладовую, превращенную теперь в камеру для арестованных.

Вскоре часовой вернулся и впустил женщину в приёмную, обстановка которой состояла из трех некрашенных табуреток и плаката на стене. Плакат изображал румынского солдата, с улыбкой пожимающего руку старику-украинцу.

Из приемной в кабинет вела дверь, обитая паклей и серым солдатским одеялом.

Жандарм несмело открыл дверь и впустил женщину.

В дальнем углу кабинета, за столом, между двумя бронзовыми тяжелого литья подсвечниками, сидел начальник жандармского поста локотенент Анушку.

Он оторвался от бумаг и, слегка побарабанив пальцами по настольному стеклу, взглянул на женщину.

— Садитесь, — сдвинув черные подвижные брови, предложил он.

Моргуненко опустилась на табурет. Анушку некоторое время шарил глазами по бумажкам на столе, будто разыскивая что-то, и вдруг неожиданно пропел себе под нос:

Выходила на берег Катуша…

— Моргуненко?

— Да, — ответила женщина.

Анушку пристально посмотрел на нее и не то спросил, не то утвердительно сказал:

— Вы не регистрировались вместе со всеми.

— Нет.

— Почему, домна?

— Меня не было в Крымке.

Офицер поиграл бровями.

— А где же вы были? Если это не секрет, — явно насмешливо спросил он.

— В дороге.

— Какой дороге?

«Притворяется, что не знает», — подумала женщина и ответила:

— Я хотела уехать на восток.

— Ну и что же?

— У меня ребенок, старуха мать. В глубоком тылу, я думала, будет спокойнее.

— А почему не уехали? Раздумали?

— Нет. Нас вернули немцы.

— Где?

— На Днепре.

— Гм, — промычал Анушку, — но ваши сельские давно вернулись, почему вы так задержались?

— На обратном пути заболела мать и мы не могли идти, пока она не поправилась…

— Вы вдвоем с матерью уезжали?

— Нет.

— Точнее.

— Я, муж, маленькая дочь и мать мужа.

— И все вернулись?

— Кроме мужа.

Офицер откинулся на спинку и удивленно посмотрел на женщину.

— Куда же вы девали вашего мужа?

— Мы потеряли его.

Анушку громко, развязно рассмеялся.

— Можно подумать, что ваш муж, такой крупный, как мне известно, мужчина, превратился в булавку и выпал из вашей блузки.

Александра Ильинична как бы не заметила циничной шутки жандарма.

— Были бомбежки, обстрелы с воздуха и муж… видимо, вместе с другими погиб. — Моргуненко сказала это, будто жалуясь на действия немцев, но тут же упрекнула себя в слабости. Она подумала, что сидящий перед ней жандарм все равно не разделит ее возмущения.

Офицер узким прищуром глаз окинул сидящую, глянул в серые глаза женщины.

— Вы говорите не то, что знаете, домна Моргуненко.

— Больше я ничего не знаю, — ответила она, а про себя подумала: «Так я и скажу тебе, держи карман шире».

— Скажите проще, что ваш муж-коммунист не захотел вернуться и бросил вас. И что за мораль у этих коммунистов? Бросить семью и трусливо бежать? Не понимаю, — развел он картинно руками и снова стал рассматривать бумажки на столе.

В ожидании дальнейших вопросов Александра Ильинична глядела в окно. Там, за окном, зеленела молодая роща. Еле заметно трепетали от легкого движения воздуха широкие лапчатые листья кленов, мелкие кружевные — акаций. Меж тонких стволов деревьев виднелся склон возвышенности, по которому раскинулись хаты села Катерники, а выше над узорчатыми вершинами деревьев простиралось небо, голубое и безоблачное.

— Чем занимался ваш муж здесь, в Крымке? — прервал её размышления начальник жандармерии.

— Он учил детей истории.

— Он, кажется, был и директором школы?

— Был.

— Вот видите, а вы чуть не скрыли.

— Я думаю, вы сами знаете об этом.

— Это вас не касается. Раз спрашиваю, нужно отвечать, — раздраженно сказал локотенент, скривив пунцовый рот, отчего черная полоска усиков неприятно скользнула в сторону, — а вы чем занимались?

— Я тоже учительница. Мой предмет — литература и Родной язык.

— Благородное занятие. Что же вы теперь думаете делать с такой хорошей профессией?

— Не знаю.

— Надо что-то думать, домна Моргуненко. Вам теперь с нами придется жить. И долго.

Учительница промолчала.

— Школа будет вновь открыта, начальная, конечно. Вы с мужем могли бы работать, — офицер произнес это тоном неоспоримой искренности, но женщина не поверила в эту искренность. Она понимала, что все это не что иное, как попытки расположить к себе, вызвать на откровенность. Но Анушку вдруг переменил тон разговора и сухо спросил:

— Вы из школы выбрались?

— Нас выгнали.

Офицер развел руками.

— Что делать. Там теперь будут жить люди, которые имеют отношение к нашей ферме. Будете работать с нами, и о вас позаботимся. Вы где теперь находитесь?

— У Григория Клименко.

— Там и оставайтесь. А сейчас вам придется сдать все ваши документы. Такой порядок.

Александра Ильинична протянула свой паспорт.

— Положите на стол и подпишитесь. — Он протянул бумажку.

— Что это?

— Вот здесь нужно расписаться, больше ничего.

— Я должна знать, в чем расписываюсь.

— В том, что с сегодняшнего дня вы ни на час, даже ни на минуту не отлучитесь из Крымки без моего разрешения, а также и у себя не будете собирать народ. За нарушение моего приказа будете отвечать по закону военного времени.

Анушку все это говорил хотя и внешне спокойно, но сухим, резким тоном. От вежливости и игривости в его разговоре не осталось и следа.

— Я надеялся, что домна будет со мной откровенна, но этого не вижу.

Женщина пожала плечами. Анушку поймал это движение.

— Мы знаем о вашем муже больше, чем вы предполагаете, домна Моргуненко. Советую вам хорошо подумать. У вас семья. Надеюсь, вы меня поняли? — многозначительно закончил он и в заключение буркнул:

— Можете идти.

Моргуненко вышла из кабинета. В приемной ее задержал Романенко.

— Ну что? — спросил он.

Женщина не ответила. Семен недовольно покосился.

— Хуже делаешь и себе, и другим.

Учительница будто и не слышала этих слов полицая.

Не удостоив его взглядом, она вышла на улицу.

Романенко, уязвленный пренебрежением к нему учительницы, вышел следом за ней на площадку и, обращаясь к часовому, громко, чтобы услышала она, кинул вдогонку:

— Муж у неё коммунист.

— Плохо коммунист, — равнодушно резюмировал жандарм, — коммунист — турма.

— Вот, вот, — поддакнул Семён и еще громче крикнул: — или петля! — показал он на свое горло и засмеялся.