Нефтяная бомба - Александр Афанасьев

За Ар-Рамади резко ухожу направо, на развилке разворачиваюсь, чуть ли не на двести семьдесят, прямой дороги к озерам нет. Тут тоже ремонт. Ползем, кондишн работает. Иншалла, к часу дня – самый кайф на озерах – доберусь. Здесь уже грузовиков намного меньше, в основном внедорожники – японские и китайские. Уступать дорогу здесь не любят, сигнал могут воспринять неадекватно – в свое время американские и британские контрактники наводили шороху своими крякалками. Приходится маневрировать. Из-под колес одной «Тойоты» вылетает камень, бьет по стеклу – я морщусь, хоть и чужая машина, а все же. Обгоняю автобус – видимо, с туристами. Автобус здоровенный, тоже китайский. Большой, как аквариум.

На подъезде к озерам – импровизированная стоянка, местные бачата бегают и предлагают посторожить машину. Если не дашь динар – поцарапают, а то и колеса порежут. Даю пацанам динар, прямо тут переодеваюсь. Лучше на берегу этого не делать, могут вещи прихватизировать. Беру с собой большую красную пляжную сумку, ноги сую в пляжные резиновые шлепанцы, на плечи накидываю пляжный коврик, на котором буду загорать. В сумке позвякивает, но это не для меня…

Информаторы у меня есть и здесь. Старый Хамаз – его так зовут, – увидев меня, улыбается, встает с места, трясет обеими руками протянутую руку. Хитрые глаза, пропахшая дымом и мясом одежда – ему лет семьдесят, по иракским меркам – аксакал.

– Ас салам алейкум, Хамаз-муаллим.

Хамаз – иракский коммунист. При Саддаме угодил в застенки, чудом выбрался. Иракскую компартию называли «партия расстрелянных». А Хамаз в Университете дружбы народов учился, по тем временам – смертный приговор. Спасло его только то, что у него родственник в Амн-аль-Хаасе работал, в президентской охранке. Хамаз русский помнит, и добро тоже помнит.

Протягиваю ему побулькивающий и позвякивающий пакет. Это мой подарок. Он с благодарностью принимает, прячет и дает мне свой – объемистый, истекающий соком пакет. Баранина со специями – это для меня. И гораздо больше – соленого местного сыра. Здесь не съесть, да и на пятерых тут. Вечером съедим. Хорошая закуска к чему угодно.

– Все нормально? – тихо спрашиваю я по-русски.

– Да, – так же тихо отвечает Хамза. Он не знает, зачем я приехал. Но если бы тут были какие-то нездоровые движения – а скрыть контрразведывательную операцию невозможно, – он бы дал мне знать…

– Рахмат.

Возвращаюсь к машине. Укладываю мясо в холодильник в багажнике, а то испортится. Достаю две бутылки с собственноручно заваренным крепким чаем – «Липтон», все равно что помои, сладкий и безвкусный. Иду на берег…

Иракцев уже полно, а я на общественном пляже, на самом его краю. Дальше, у саддамовского дворца – пляж дипломатический, туда просто так не попадешь. Веселятся дети. Мужчины – в семейных трусах до колена – осторожно стоят в воде, кто по пояс, самые смелые – по грудь. Арабы смертельно боятся воды, почти никто не умеет плавать – правда, молодежь уже учится. Женщины… Не увидите своими глазами, не поверите – многие так и жарятся в своих черных никабах, боятся снять. Дети кричат, носятся по песку. Хорошо, что на маленьких никабы не надевают – а это мусульманское место, здесь всё видят. Надеюсь, хоть следующее поколение будет другим. На пляж в никабе – мерзость какая…

Я мало чем отличаюсь от других – бородка, семейники. Стелю одеяло, отпиваю из бутылки, какое-то время лежу, оценивая ситуацию. Все тихо. Отпиваю еще, поднимаюсь, иду к воде. Вода – как парное молоко, привыкать не надо. Осторожно захожу, потом бросаюсь в воду, загребаю со всей силы. Иракцы смотрят с опаской и восхищением, кто-то из молодежи пытается повторить, но получается плохо. У иракцев тот, кто умеет плавать, подобен богатырю из легенд…

Плыву дальше. Немного похолоднее, но все же вода – теплынь. Достаю из кармана плавок небольшое устройство, надуваю, сую, простите, в трусы – для положительной плавучести. Начинаю медленно дрейфовать в сторону дипломатического пляжа – там купаются вовсю, хиджабных не видно.

– Не далеко заплыли?

Голос иронический. Я поворачиваюсь – до этого я лежал на спине, прямо на воде. Нос чешется – обгорел, наверное.

– Я умею плавать…

Прямо рядом со мной – мужик на матраце. Средних лет, подтянутый, тоже с бородой, подлиннее, чем у меня. На левой руке выделяется чудовищный шрам, как будто руку собирали по частям. Я знаю, что так оно и есть.

– Рад за вас…

Верх матраца – зеленый. У Джейка матрац двухцветный, с одной стороны – зеленый, с другой – красный. Красный – сигнал «стоп», зеленый – «можно». Степень опасности он всегда определяет сам.

Это и есть мой агент.

Джейк – американец из посольства, сотрудник станции в Багдаде, причем не рядовой сотрудник, а руководитель направления по борьбе с терроризмом, прекрасный арабист, нью-йоркец, джентльмен и… русский агент. Во время Свободы Ираку воевал здесь, отсюда и шрам. Морская пехота, G2, разведотдел. Обеспечивал развертывание сил морской пехоты в таком опасном районе, как Эль-Фаллуджа. Нарвался – завербовал агента, молодого парня, у которого старший брат встал на джихад сам и вовлек его – при том, что парень совсем не поддерживал агрессивный ислам, тайком смотрел западные фильмы на компьютере, мечтал уехать. Джейк сам не осознавал опасность своего агента: тогда американцам казалось, что вот именно такими и должны быть их агенты, искренне мечтающими построить в Ираке справедливое общество и демократическое государство и ради этого рискующими своими жизнями. Но в Ираке уже шла гражданская война, в которой нет ни правды, ни справедливости, ни истины и где, вставая на чью-то сторону, ты неизбежно идешь против другой. В один прекрасный день, после очередного ошибочного налета американской авиации на ошибочно опознанную цель, иракец раскаялся в том, что стал американским агентом, пришел и рассказал о том своему брату. Брат рассказал амиру, после чего они сказали парню, что он предал свой народ и только одним способом можно все исправить. Ирак – не Палестина, не сектор Газа и не Западный берег, и изготавливать пояса шахидов здесь только учились. Взорвалась лишь небольшая часть взрывчатки, которую агент принес на встречу со своим куратором, – и только потому Джейк остался жив. Потом он перешел в ДИА – внешнюю разведку Пентагона, небольшое специализированное агентство, специализирующееся на разведывательной активности в горячих точках и превентивной защите американских вооруженных сил и американских баз за рубежом. Здесь он работает под прикрытием на базе ВВС США Рашид, в одиннадцати километрах от Багдада, одновременно имея дипломатическое прикрытие в виде статуса помощника военного атташе.

Завербован Джейк лично мной, как в старые добрые времена – на идеологии. Нет, деньги мы ему конечно же платим – но не сказать, что большие. Эймсу[9] заплатили больше двух лимонов, но это нас не спасло, Советский Союз не спасло. Джейк обходится намного дешевле, мы с ним расплачиваемся в основном теми деньгами, какие изымаем у ваххабитов. Живем на подножном корму, так сказать.

По этой же причине я не внес его ни в какие файлы и списки: после предательства полковника СВР Потеева доверять нельзя никому. И ничему. Я не доверяю начальству, я не доверяю вообще никому – ни здесь, ни в Москве. Децентрализация. Наверх я передаю только информацию, и то маскируя ее под сообщения менее ценных агентов. Раскусили меня или нет – я не знаю и знать не хочу. Я знаю только одно – так правильно. И значит – так будет.

Про Джейка я многого не знаю, у меня не было даже возможности проверить правдивость его рассказов о себе и о своем прошлом, хотя рассказал он мне немного. Я не знаю, по какой причине он на самом деле передает мне информацию: причин может быть четыре. Либо из-за денег – а американцам практически всегда не хватает денег, живут они не так чтобы богато. Либо он сломался во время войны и разочаровался в политике Соединенных Штатов Америки на Востоке. Либо это его сознательная инициатива, направленная на борьбу с терроризмом – нашими руками и без ограничений, он передает нам информацию, мы реализуем ее, причем совсем не так, как американцы, а быстро и жестоко, без каких-либо правил. Либо Джейк – всего лишь передаточное звено более высокопоставленного лица или группы лиц из посольства, военной разведки или даже из ЦРУ, таким образом мстящих террористам. До сих пор я не слышал от Джейка ничего, что бы наталкивало на мысль о передаточном звене, но хороший разведчик этого и не скажет.

И это я тоже не пытаюсь выяснить. С ним я держу позицию как в тюремной камере: выпытывать, выяснять, уточнять что-либо – смерти подобно. Я просто слушаю, что он говорит, и расплачиваюсь за инфу. Все, точка.

– Как дела?

Джейк перевернулся на матраце, смотрит в небо, очки в пол-лица – предохраняют глаза от безжалостного, бьющего наотмашь солнца. Я стараюсь держаться в воде – как-то раз плечи, на которые то и дело попадала сначала вода, а потом солнце, обгорели до мяса, целую неделю пятый угол искал. Так и до рака кожи недалеко.