Лже-Петр - царь московитов - Сергей Карпущенко

Лже-Петр, слушавший Лефорта с горящими глазами, чуть приоткрыв рот, был так похож на настоящего Петра, что Лефорт, увлекшийся своей речью, даже засомневался на мгновенье: "А не царь ли Петр передо мной сидит и слушает изменнические речи своего друга, подданного?" Но когда сидевший рядом с Лефортом человек вдруг с горячностью пожал ему руку и сказал: "Да, мы будем вместе!", швейцарец уже не сомневался в том, что верно угадал в нем того, кто смело покусился на трон и шапку Мономаха русского кесаря.

Когда Лефорт вышел из кареты, и она с грохотом покатила с посольского двора, его сердце колотилось от радости, а на умном лице блуждала улыбка довольства и скрытого торжества.

"Нет, я на самом деле что-то да стою, правда, - думал он. - Фортуна подарила мне счастливый случай, и я сумел воспользоваться им, как и подобает мудрому человеку. Да, и прежде я был близок к власти, был любим Петром, выделен им, он часто слушался моих советов. Но что значит все это перед тем, что открывается передо мной сейчас! Настоящий Петр был беспорочен, и я не мог влиять на него в той степени, как мне хотелось. Сейчас же я уличил этого удивительно похожего на царя шведа в том, что он не Петр, я заставил его увидеть в себе помощника, незаменимого друга, и теперь я, зная, кто скрывается под маской царя Петра, буду всечасно пользоваться этим в своих личных целях. О, власть! Я, Франц Лефорт, бедненький швейцарец, стою на пороге рая, открываемого передо мной властью. Я буду править в Московии, хотя и прикроюсь личиной этого самозванца. Нет ничего слаще в жизни, чем власть, и я её почти достиг!"

Поразмышляв так в вестибюле посольского дома, Лефорт с юной резвостью взлетел на второй этаж, где в комнате для тайных советов русских послов сидели все в той же неподвижной, свинцовой задумчивости ошеломленные Возницын и Головин.

- Куда ж ты столь бойко бегал? - спросил Возницын у Лефорта.

- А государю словечко молвил, - переводя дыхание, с улыбкой сказал Лефорт. - Направил-таки царя Петра по стезе умеренности и рассудительности. Дня два-три пробудем в Амстердаме, а после уж в Англию направим стопы.

Возницын громко, с великим облегчением вздохнул, взглянул на образ Богоматери, перевозимый с посольством с места на место, и благоговейно перекрестился.

4

ДЫРКА В КАМЕННОМ МЕШКЕ

Дни текли медленно, будто время из прозрачной, ключевой воды, взятой в ладонь и спешащей просочиться сквозь пальцы, превратилось в густую смолу истекало по капле, по самой малой мере, текуче и мертво. Вначале Петр все бегал по комнате, выл голодным, подраненным волком, колотил в дубовую дверь, катался по полу, с остервенением ломал вещи и рвал на себе одежду. Свобода, власть над людьми и собой все ещё кипела в нем, боролась с несвободой, явившейся внезапно, не подготовив царя, не предупредив его о своем приходе.

Так он бился в своей клетке недели три. После присмирел, задумался, затосковал. Стал много плакать, много и страстно молился на переданный ему через оконце в двери русского письма образ Спасителя - не полегчало. Память настойчиво являла его внутреннему взору образы русской жизни - лица матери, жены, Алеши, приближенных, русский торговый люд, стрельцов. Все представлялось Петру сейчас таким благостно-приятным, будто каждый был ему по крайней мере братом.

"Как же, - думал он, - мог я так часто гневаться на них, обзывал скотиной, иной раз бил, не щадил своих людей, когда ходили брать Азов. Зачем так мало являлся в спальню к Евдокии, почему так редко ласкал Алешу? Вот таперича их нет, и шведы мне устроили такой афронт, пленили, будто я какой-то смерд. Ну, видно, прогневил я Господа..." - и снова молился, плакал, почти что ничего не ел.

Минул месяц. Какая-то свиная тупость одолела наконец его натуру, изголодавшуюся по животным чувствам. Принимал через оконце все, что ему давали, съедал, жадно чавкая, скуля, не стесняясь шведов, которые, он знал, стояли все время у него под дверью. Съедал и просил еще. Много пил вина, а напившись, громко распевал страшные стрелецкие песни, которым научился под Азовом. Веселый, возбужденный ходил по комнате со стулом, руку дудочкой сложив, изображал гудение трубы, шел на приступ неприятельской стены, карабкаясь на стол, громоздя на него ещё и стул, падал и поднимался, чтобы вновь пойти "на штурм".

Раз дверь отворилась и в комнату с лукавой робостью во взоре вскользнула девица. Петр оторопел. Та же неверною рукою стала расшнуровывать корсет, вывалила наружу все свое богатство, смотрела пристально на то, как остолбенел высокий, худой мужчина, страшный, с кривым бешеным лицом. Подошел, рукой её груди коснулся, на руки поднял легко, точно былинку, стал с нею на руках по комнате ходить, укачивал, как малое дитя, баюкал. После на ноги поставил, сам осторожно, с легким осуждением во взоре, вправил её тугую грудь обратно в корсет, к двери легонько подтолкнул, кулаком по двери стукнул, призывая стражу - вывели смущенную и донельзя удивленную девчонку.

На следующий день, решив, должно быть, что развенчанному русскому царю девушка с волосами цвета спелой ржи пришлась не по нраву, впустили в покои Петра чернявую, похожую на цыганку, обольстительную, с гибкой, сладострастной подвижностью стройного стана. Петр же, поднявшись с постели, на которой сидел, о чем-то крепко призадумавшись, в три шага подлетел к красавице, по щекам её ударил трижды крепкой своей ладонью. Красавица громко вскрикнула, зарыдала, он же за руку её схватил, к дверям направил и, когда открыли, вытолкнул плачущую женщину за дверь да ещё и крикнул по-немецки:

- Еще раз подошлете девку - убью, не пожалею!

Сам грохнулся на кровать, заплакал ещё более горько, чем плакала девица - женского тела рядом с собою он не мог принять, как раб, как подневольный, как жеребец, к которому приводят кобылу. Не мог забыть, как женили на Евдокии, до свадьбы не показав ни разу суженую. Он был царем, мог распоряжаться миллионами людей, а в такой безделке, как выбор девушки для брачной жизни, был не властен.

Раз вечером к нему явились музыканты со скрипками, гобоем, флейтой. Учтиво поклонились, расселись на принесенных с собою табуретах, заиграли. Музыка то томная, то резвая, навевающая на сердце отраду и истому, тихую радость и мимолетную печаль, звучала долго, но чем дольше слушал её Петр, тем угрюмей становился - понимал, что играют для него лишь потому, что так приказал его хозяин, и вот уже Петру казалось, что он - бык, выведенный на поле щипать траву, а напротив сидит пастух и наигрывает на своей свирели. Неволя, осознание её мигом затмили разум. К музыкантам подбежал, вырвал у одного из них скрипку, о стену ударил - полетели щепки, жалобно пискнула струна. Бил несчастных, перепуганных музыкантов кулаками, избитых вытолкал за дверь, и больше к Петру ни разу не посылали ни женщин, ни музыкантов, только пища оставалась все такой же обильной, но Петр и от неё уже не получал услады, и слуги выносили прочь едва початые лакомства.

Нет, в надежде обрести свободу на приходящих к нему холопов Петр не бросался, зная, что у дверей всегда дежурит крепкий караул, а в замке полно солдат, но шли месяцы, а сосущее, как пиявка, незаметно и небольно, чувство несвободы все пило кровь его духа. Но, странно, - как и пиявка облегчает страдание больного, высасывая дурную кровь, так и это чувство начинало все сильнее и сильнее ободрять Петра. Все чаще русский царь подходил к окну, смотрел сквозь плохо вымытые, радужные от старости стекла на море, то бурное, то спокойное, украшенное порой белым корабельным парусом, чаще отражением упавших в воду облаков. Там, у окна, он казался сам себе железной маленькой песчинкой, а море, заоконный мир представлялся ему магнитом, с силой тянувшим его к себе. Там, за окном, за этим морем он видел себя свободным, и не только вышедшим за пределы каменной темницы, но и наделенным прежней властью, без которой себя не мыслил. Быть подчиненным, подданным кого-то, кроме Бога, казалось для Петра мукой, пыткой похуже тех, что чинятся в застенках палачами. Сызмальства привыкший повелевать, а не подчиняться, он знал, что если в скором времени не снять с себя оковы заключенья, то жизнь в его огромном, нескладном теле угаснет сама собой. И жажда воли, соединенной с властью, потянула Петра наружу так сильно, что, казалось, он раздвоился на умирающее в застенке тело и выпорхнувшую на свободу душу.

Жадно глядя на море, он раньше и не замечал решетку из толстых прутьев, вмурованных в каменные стены замка. Теперь же его взгляд упал на не поврежденное ржавчиной железо и остановился на нем.

"Ах, кабы мне какой надпилок - дня за три управился бы с сей решеткой..." - подумал будто невзначай да и отошел подальше, чтоб не тревожить душу.

Полежал и снова подошел. Теперь уж взгляд прошелся по решетке сознательно, осознанно и деловито. Концы прутьев прятались в толще стен, и Петр, внезапно заволновавшись, про себя сказал: "Стенка-то сложена из двух камней, меж коих вставлена решетка. Если наружный камень снять, то и до решетки добраться можно. Токмо с одной сторонки нужно камень убирать да снизу. Выну сии камни, а опосля из целых стен концы решетки выну, маленько расшатав".