Зимние каникулы - Владан Десница

Да, все оказалось совсем не таким, как представлялось. Иной город, иной ландшафт, даже иное освещение. Городишко был как бы втиснут в котлован, словно на дно глубокого колодца, и солнце рано заходило за горы. Никаких голубых холмов, никаких долин, простиравшихся до горизонта. Кругом преобладали синие и пепельно-серые тона горных пород, утомлявшие взгляд. Очертания предметов были заострены, как осколки, и влажно поблескивали. Цветущих садов не было и в помине.

Под вечер Милош поднялся на взгорье. Пепельно-серые кручи, или, как их здесь называли, «стремнины», поросли корявым грабом, там и сям разбросанными вязами или дубками, чахлыми, стелющимися сосенками и кустами терновника. И вся эта убогая растительность, несмотря на то что она будто намертво вцепилась в каменистую почву, была какой-то искривленной и суковатой — пастухи и крестьянки постоянно рубили ее на дрова. Только одно-единственное высокое дерево торчало на распутье, там, где от дороги отходила тропа. Угрюмое, не знакомое Милошу дерево с буйной, клонящейся кроной, под тяжестью которой изгибался ствол. Суковатое, крученное ветрами и битое непогодой, придавленное к земле поднебесьем, оно вцепилось в каменистую почву и разрослось вширь, гордое своей кряжистой, дикой, первобытной силой. Позднее Милош и Ягода совершали к нему ежедневные прогулки. Не зная его настоящего названия, они окрестили его Анчаром, так как имели привычку всякий незнакомый предмет по ассоциации подводить под какой-нибудь книжный образец, и в свете литературной реминисценции он сразу становился не только более понятным, но и обретал таинственное очарование.

Когда сверху, с края окоема, доносилось дребезжание автомобиля, люди на площади задирали головы, рассматривая и провожая взглядами его долгий спуск по горному серпантину. Маленькая коробочка кувыркалась в облаке пыли, а внизу, у подножия, ее с нетерпением ожидали как вестника из другого мира. Поезд же, шедший по ответвлению местной узкоколейки, в свое время проложенной здесь в каких-то стратегических целях, напротив, выскакивал внезапно из-за бугра, хотя астматическое пыхтение оповещало о его приближении задолго до его появления. Сам городок теснился на узком пространстве между мостом, перекинутым через каменистый овраг, в котором зимой бурлили сбегающие с гор потоки, совершенно пересыхающие летом, и домом жупана[4], массивным двухэтажным каменным строением, самым внушительным в городке. Между этими двумя точками по обеим сторонам дороги тянулись домишки с лавками и магазинами в первых этажах; вот на этих-то трехстах-четырехстах метрах — «от моста до попа», — топтаных-перетоптанных подошвами жителей, и протекала жизнь города. Тут сходились и расходились их интересы, заключались семейные и деловые союзы, обнажалась наследованная вражда и вершились мрачные междоусобные распри. Тут же, после жизни, проведенной в непрестанном стяжательстве и в спешном удовлетворении плотских вожделений с бедными крестьянскими вдовами, торопливо втолкнутыми в сумрачные кладовые за метр дешевенького ситца или шпульку бумажных ниток, разыгрывался и последний акт их жизненной трагедии. За пыльными занавесками совершалось медленное умирание от нехватки воздуха, от тяжести низких, давящих потолков, от ужаса одиночества. Здесь жили люди, окруженные полнейшим равнодушием ближних, которые в пылу все той же безумной лихорадки бесконечного накопления уже теряли терпение оттого, что досточтимые родители никак не расстанутся с душой. И вся эта скрытая от посторонних глаз драма завершалась в каких-нибудь ста шагах от вечной суеты живых, по ту сторону обнесенного оградой четырехугольного кусочка земли за мостом, где росло с десяток кипарисов и можжевельников и где сыновье самолюбие громоздило памятники из полированного известняка над своими еще при жизни забытыми родителями или безвременно умершими детьми.

Кроме кладбища, в Бунареваце были окружной суд, налоговое управление и начальная гимназия, которую для своего родного городка выхлопотал народный депутат. Холостые чиновники обычно столовались у «тетушки Елы». Дородная, страдающая одышкой, добродушная вдовушка подавала кушанья, обильно заправленные маслом. Неграмотная и сбивающаяся в счете, тетушка Ела позволяла своим клиентам обманывать себя на стаканчик вина, а ловкачам порой удавалось не оплатить ей и месячную задолженность. Уважая эти ее добродетели, клиенты прощали ей и крайнюю неопрятность, и рои мух, облеплявшие шницеля и отбивные. И все это, вместе взятое, звалось «доброй домашней кухней». Завсегдатаями заведения тетушки Елы были судья Матич, временно отстраненный от должности, и Никица Милакович, учитель из соседней деревеньки, чахоточный, но неунывающий молодой человек, худой, сгорбленный и черный, с заостренным носом и маленькими бегающими глазками, каждый вечер пешком приходивший в город. Эта пара допоздна засиживалась у тетушки Елы, опустошая графинчики с красным винцом, а когда наконец хозяйка выставляла их на улицу, гуляки отправлялись в привокзальный буфет и оставались там до самой зари. Под утро, когда в помещении, кроме них, клевал носом разве какой-нибудь крестьянин в ожидании поезда, Матич и Никица впадали в мировую скорбь и заводили бесконечные разговоры о Достоевском.

Дней за десять Милош узнал и жителей, и обычаи, и атмосферу Бунареваца, поэтому, получив телеграмму Ягоды, в которой она сообщала о своем приезде ночным поездом, почувствовал себя виноватым. Поезд опаздывал. Милош прохаживался взад-вперед вдоль полотна, каждый раз удлиняя расстояние, пока не дошел до холма, из-за которого выскакивал состав. Наконец он устал и зашел в буфет. За одним из столиков горланили Матич и Никица, уже основательно захмелевшие, а в углу между двумя жандармами сидел бритоголовый, обросший щетиной мужчина с большим кровоподтеком под глазом. Судя по виду, политический арестант. Скорее всего, рабочий, наборщик или что-то в этом роде, крестьянский сын, рожденный в этих горах и еще мальчишкой ушедший в город в поисках хлеба. В городе он, что называется, выбился в люди, узнал мир; после работы проводил вечера в жарких спорах и чтении тетрадочек и вот теперь вернулся в деревню, чтобы попытаться вырвать ее из вековой спячки, ну и угодил в руки жандармов. Вот и сидит с «фонарем» под глазом, а то и со сломанным ребром, и проведет еще не один год на каторге, где вновь встретится со своими и где они опять будут тайком передавать друг другу тетрадочки. Сейчас же жандармы везут его в окружную тюрьму.

Тот, что слева, почерневший, как старая икона, горбоносый, с длинными, свисающими, будто сажей вымазанными усами, с кадыком, злобно торчащим на тощей жилистой шее, с волосами, росшими над самыми глазами, и с пучками черной шерсти, торчащими из носа, ушей и из-под воротника, сидел, наклонившись вперед и зажав меж колен винтовку с примкнутым штыком, обхватив ствол тяжелыми крестьянскими руками; фуражка, нахлобученная на его шишковатую голову, съехала на глаза и держалась только на больших оттопыренных ушах. Его сморило; время от времени голова его клонилась вперед, пока козырек не ударялся о ствол винтовки, тогда он вздрагивал и испуганно раскрывал глаза старого коршуна, но затем веки его опять медленно тяжелели, голова клонилась, пока вновь не раздавался сухой щелчок козырька о металл. Другой, справа, моложе годами, но старше чином, толстощекий и краснолицый, сидел, небрежно закинув ногу на ногу, сняв фуражку и положив ее перед собой на стол. Его редкие волосы были зачесаны так, чтобы прикрывать рано оголившееся темя, а широкий мясистый лоб сиял какой-то бесформенной бесстыдно-белой массой до багровой черты, оставленной околышем; казалось, что этот лоб создан из одного куска мяса, под которым нет кости, и что в эту мягкую массу можно без труда всадить нож, который вошел бы в нее совершенно безболезненно, как в головку голландского сыра.

Из-за холма раздался свист паровоза, Милош вздрогнул и вышел на перрон. После первых объятий и поцелуев Ягоде было достаточно одного взгляда, чтобы заметить напряженную неестественность мужниной улыбки. По пути к дому он широкими резкими штрихами нарисовал ей картину жизни в Бунареваце, ничего не приукрашивая, а, скорее, изображая все в преувеличенно мрачном свете. В сущности, он пытался скрыть от нее не условия жизни, а гнетущее впечатление, которое все это на него произвело. Он описывал все как бы свысока, насмешливо-издевательским тоном. Но тон не обманул ее. Может, она и не осознавала, что он скрывает от нее свои истинные чувства, однако женским инстинктом отчетливо ощутила его подавленность, что и выразилось в той спешке, с которой она принялась смягчать и сглаживать его мрачное настроение. Тогда и Милошу стало очевидно, что она догадалась обо всем недоговоренном.

— В конце концов, — стараясь говорить как можно более безразличным тоном, заключила Ягода, когда они уже подошли к дому, — в конце концов, нам и не нужно вступать в близкие отношения с кем попало.