Русская весна - Норман Спинрад

– Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!

Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:

– Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.

Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.

…Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было…

Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.

– Можешь оставить себе квартиру, – сказала она. – Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.

– Можешь забрать все себе! – выкрикнул Джерри, вскакивая. – В этом доме ноги моей больше не будет!– С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.

– Джерри, Джерри, ты не должен… – Соня бежала за ним.

– Нет уж, хватит, – бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: – Будь счастлива, Соня.

И захлопнул дверь.

– Ты тоже, Джерри, – прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.

Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала – боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко – но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь…

Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.

Сенатор Карсон: В некотором смысле этот Вольфовиц – величина. Конечно, я имею в виду не рост.

Билли Аллен: То есть?

Сенатор Карсон: По меньшей мере в одном он прав, Билли, – многие наши экономические проблемы возникли из-за того, что мы – лишились богатейшего и огромного рынка.

Билли Аллен: Вы предлагаете вступить в Объединенную Европу?

Сенатор Карсон: Нет, черт побери! Прежде всего, проклятые европешки нас туда не пустят. Но… Если бы произошло нечто такое, что могло бы изменить это дрянное положение, – скажем, нам удалось бы разъяснить европейцам, что русские хотят с их помощью завоевывать мировое господство… Тогда игра пошла бы по-другому.

Билли Аллен: Но как это сделать, сенатор?

Сенатор Карсон: Я обдумываю это, Билли, и, может быть, буду баллотироваться в президенты.

На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной – с бутылкой вина – и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.

Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.

Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города – будущее казалось отсюда таким заманчивым, – и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.

К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката – не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.

Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли – о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.

Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.

Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином – одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.

Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им "Гранд Тур" у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?

Далекий гул заставил его поднять голову. Высоко в безоблачном парижском небе белела ясная чистая линия – след инверсии "Конкордски". Он летел скорее всего в Рим или Токио, а может быть, в Мельбурн, но Джерри казалось, что серебристая точка уходит все выше и выше, в холодную черноту, к Спейсвиллю, к Луне, еще дальше – до сих пор он не разучился мечтать.