Хранить вечно - Федор Шахмагонов

Последовал спокойный вопрос:

— За что он ненавидит коммунистов?

Не в характере Рамфоринха было доверять эмоциям.

— Вы должны объяснить, почему вы, такой молодой, и вдруг ненавидите коммунистов…

— И Советскую власть! — отрубил чернявенький. — Коммунисты разорили отца, отняли все, а потом убили…

— Что же у вас отняли?

— Не у меня! У отца! У отца был дворец, они отобрали дворец! Он был самым богатым человеком на юге, а умер нищим!

Я перевел. Барон разочарованно покачал головой:

— Этот мальчик мне не интересен… Таких в России осталось мало…

Барон сделал знак рукой, автоматчик оттеснил чернявенького в колонну.

— Ваша очередь! — обратился я к Рожкову.

Он на шаг выступил вперед.

— Я коммунист и не боюсь этого сказать вашему господину. Меня ждет расстрел, и я скажу правду.

Я остановил Рожкова жестом руки и перевел его слова барону.

— Он чувствует себя смертником! — заметил барон. — Это может повлиять на высказывания. Объясните ему, что я распоряжусь. Его не расстреляют.

— Кто он, этот господин в штатском? — спросил Рожков.

— Он коммунист? — переспросил барон. — Ответьте ему, кто я такой.

Я назвал концерн Рамфоринха.

У Рожкова оживились глаза, он с большим, чем ранее, вниманием посмотрел на Рамфоринха.

— Говорить на немецком языке я не решаюсь! — сказал он, обращаясь ко мне. — Получится диалект, непонятный для окружающих… Но я понял все, что передал мне ваш господин… Передайте, я не принимаю от него дара. Жизнь в плену мне не нужна…

— А если мы освободим его из плена? Что он будет делать на земле, запятой нашими войсками? — спросил барон.

— Я перейду линию фронта и вернусь в строй! — ответил Рожков.

Я тут же задал вопрос:

— Почему же вы попали в плен?

— Мы два дня удерживали немецкие танки. Заняли круговую оборону. У меня оставался в пистолете последний патрон. Я предпочел его истратить на немецкого офицера.

Барон поинтересовался, какие у других командиров Красной Армии настроения.

— Такие же… — ответил Рожков. — Чем глубже немецкие войска проникнут на русскую землю, тем страшнее будет отступление… Тысячи километров покроются немецкими трупами…

Барон после перевода тут же ответил:

— Я уверен, что коммунизм рухнет после новых наших успехов, мы не воюем с народом, мы объявили войну коммунистам!

Рожков пожал плечами:

— Я не знаю ни одной советской семьи, которая не имела бы в родстве коммунистов… Народ и коммунисты неразделимы, а потому и ничего не рухнет…

— Прекрасный агитатор! А? — воскликнул барон. — Я сдержу свое слово! Не из соображений альтруизма! Я хочу, чтобы он понял — мы настолько сильны, что я могу позволить себе роскошь отпустить его на все четыре стороны…

Барон обратился к офицеру с просьбой отпустить комиссара из плена. Пожалуй, впервые за долгие годы я почувствовал радость.

— Поблагодарите своего господина! — сказал мне Рожков. — Быть может, я и доберусь до своих…

Он сдержанно поклонился, офицер сделал знак ему рукой, чтобы он уходил.

Рожков медленно, чуть сгорбившись, не в силах, быть может, подавить в себе опасения выстрела в спину, пошел к лесу.

— Побежит или не побежит? — спросил, ни к кому не обращаясь, офицер, по барон больше не проявил интереса к Рожкову. Он поманил к себе пальцем веснушчатого солдатика:

— А вы, юноша? Кто вы?

— Я из Засечья…

— Сибирь?

— Нет! Есть такая деревня за Рязанью…

— Почему сдался в плен?

— Я не сдавался! Я залег в окоп и дождался, когда ко мне подполз танк… Рванул гранату у него под брюхом… Танк завис надо мной… Окоп осыпался… Откопали, вот…

— Это может быть правдой? — спросил барон у офицера.

Офицер с готовностью ответил, что такие случаи известны в штабе группы армий.

Остался молодой человек в штатском.

— Кто вы? — спросил я его.

— Я секретарь райкома комсомола… — ответил он. — Нас было шестеро… Мы подбили два танка, расстреляли машину с автоматчиками. Когда отходили в лес, натолкнулись на засаду, пробивались врукопашную, вот я и попался. Зубами будем грызть немцев — так и передайте!

Рамфоринх что-то шепнул офицеру и в раздумье подошел к машине.

Шорох шагов в пыли. Мерный гул движения массы. Пропыленные лица, бурые бинты…

Он постоял, глядя на колонну, и сел в машину.

Свернули на большак. Барон молчал. Я раздумывал, как выговорить возможность выехать с ним в Берлин. Что-то неуловимо изменилось в Рамфоринхе. Его парадоксы, его откровения и тогда не были бравадой, когда он приоткрывал мне скрытую расстановку фигур на европейской арене. Была в его словах и действиях несокрушимая уверенность в незыблемости его силы. Показывая мне, своему противнику, свою силу, свои ходы в игре, он даже наслаждался. Но что-то в нем изменилось. И этот опрос пленных. Могли они ему в действительности что-то подсказать? С какой жадностью он торопится заглянуть вперед! Молчание не может быть бесконечным. Я терпеливо ждал и дождался. Уже совсем другим тоном он вдруг произнес:

— Мы с вами сегодня заключили выгодную сделку.

— Мы с вами? — переспросил я с подчеркнутым недоумением, на всякий случай отстраняясь от того, что он попытается мне навязать.

— Да, да… Я понимаю… Вы не догадались. Но вы референт моего концерна. А я закупил для своих заводов вот эту партию военнопленных…

Чтобы поддержать его разговорчивость, я похвалил его за деловитость.

— Утром я совершил сделку с командованием…

— Вы утверждали раньше, что русские не могут быть квалифицированными рабочими в химической промышленности…

— Мы расширяем наше дело. Начинаем строить новые заводы. На стройке нужны землекопы, каменотесы и каменщики…

— И велика ли партия?..

Серые глазки Рамфоринха скользнули по моему лицу.

— Пока невелика… Для пробы… А зачем вам это знать? Это входит в круг ваших интересов?

— Вперед не угадаешь, что может оказаться в круге моих интересов… Мне сейчас очень хочется посмотреть на Берлин…

— Что же вас может интересовать в Берлине? Связь?

— Действительно, что может интересовать в Берлине? Все, что я вижу здесь, мгновенно меняется, и я никогда не успею за событиями. Мне хочется посмотреть, как берлинцы восприняли войну, послушать, что они думают о войне…

— Понимаю! Вас интересует, не встанет ли на защиту страны социализма рабочий класс Германии? Не встанет! Те, кто мог встать, в тюрьмах и концлагерях.