Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Джон Китс {432}

Письма к Фанни Брон {433}

1 июля 1819

Шенклин

Остров Уайт, четверг

Моя дорогая,

рад, что был лишен возможности послать тебе письмо, написанное во вторник вечером: получилось оно словно списанным из «Элоизы» Руссо. Писать письма красивой и такой любимой девушке можно только по утрам, ведь вечером, когда постылый день подошел к концу и одинокая, молчаливая, неживая комната готова поглотить меня, точно гробница, мною, поверь, всецело овладевает моя страсть, и я не могу допустить, чтобы ты стала свидетелем тех восторгов, на которые еще совсем недавно я был неспособен и над которыми, расточай их кто-то другой, я сам так часто смеялся, ибо я боюсь, что ты расстроишься или немного смутишься. Я пишу тебе, сидя у окна очень славного домика и любуясь красивыми холмами, за которыми синеет море. Утро чудесное. Не знаю, как бы менялось мое душевное состояние, какое удовольствие я бы получал, живя здесь, дыша здешним воздухом и бродя, свободный, как олень, по этому прекрасному берегу, если бы память о тебе не давила на меня столь тяжким грузом. Уже много дней неведомо мне было истинное, полное счастье: чья-то смерть или болезнь постоянно отравляли мое существование, — и вот теперь, когда ничто меня не угнетает, признаюсь тебе: меня преследует другая напасть. Спроси же себя, любовь моя, не слишком ли жестоко ты поступаешь, что так связала меня, что уничтожила мою свободу. Задайся этим вопросом в ответном письме, которое ты должна написать немедленно, и сделай все, чтобы утешить меня. И пусть письмо это будет пахучим, как маковый отвар, чтобы у меня от него голова пошла кругом. Напиши же самые нежные слова и поцелуй их, чтобы я мог хотя бы коснуться губами того места, где были твои губы. Не знаю даже, как выразить свое чувство к столь желанному письму; хочется, чтобы каждое слово в нем было живее самых живых, прекраснее самых прекрасных слов на земле. Хочется, чтобы мы были бабочками и жили всего три летних дня: три таких дня с тобой доставят мне больше радости, чем пятьдесят самых насыщенных лет. Я могу испытывать себялюбивые чувства, но вести себя, как себялюбец, неспособен: я никогда не вернусь в Лондон, о чем я говорил тебе перед отъездом из Хэмпстеда, если судьба не сдаст мне козырную карту. Хотя счастье мое в твоих руках, на твое сердце я претендовать не вправе. Знай я, что твои чувства ко мне те же, что и мои к тебе, я бы, наверное, не смог удержаться и завтра же увиделся с тобой ради счастья одного поцелуя. Но нет, я вынужден жить надеждой и случаем. Если произойдет худшее, я все равно буду любить тебя — но зато какую ненависть я испытаю к другому! Вот строки, которые я прочел на днях и никак не могу забыть:

Увидеть, как глаза, которым нет сравненья,Бросают страстный взгляд другому.А нежных губ нектар бесценныйПьет всякий, но не я…Подумай же, Франческа,Как страшно вообразить подобное! {434}

Пиши же немедля. В этих местах нет почты — пиши по адресу: Почтовое отделение, Ньюпорт, остров Уайт. Я знаю, еще до наступления вечера я прокляну себя за то, что написал тебе такое холодное письмо. И все же лучше было писать в здравом уме — по возможности. Будь же ласкова, насколько позволяет расстояние, к своему

Дж. Китсу.

Передай самые нежные мои чувства твоей матушке, поклон Маргарет и лучшие пожелания твоему брату.

8 июля 1819

Шенклин

Моя любимая девочка,

только ты одна на всем белом свете могла доставить мне больше радости, чем твое письмо. Просто удивительно, что существо, находящееся от меня так далеко, сумело полновластно овладеть всеми моими чувствами. Ведь даже когда я не думаю о тебе, я испытываю твое воздействие, и меня охватывает волна нежности. Все мои горькие размышления, безрадостные дни и ночи не излечили меня от любви к Красоте, больше того, сделали эту любовь такой сильной, что мне тяжко оттого, что тебя нет рядом, что я вынужден влачить жалкое существование, которое нельзя назвать жизнью. Раньше я и представить себе не мог, что можно любить так, как люблю тебя я; я в такую любовь не верил, в своем воображении я боялся сгореть в ее пламени. Но если ты полюбишь меня всем сердцем, мы не сгорим, ибо на любовный пламень прольется блаженная влага наслаждений. Ты упоминаешь «ужасных людей» и спрашиваешь, не помешают ли они нам увидеться вновь. Пойми, любовь моя: в моем сердце ты занимаешь столько места, что я обращусь в Ментора, если увижу, что тебе угрожает опасность. В твоих глазах я не хочу видеть ничего, кроме радости, на твоих губах — ничего, кроме любви, в твоей походке — ничего, кроме счастья. Мне хочется, чтобы ты развлекалась в соответствии со своими склонностями и расположением духа; пусть же наша любовь будет наслаждением из наслаждений, а не прибежищем от горестей и забот. Однако если случится худшее, я вовсе не убежден, что останусь философом и последую собственным предписаниям. Если я увижу, что решимость моя тебя ранит, я на ней настаивать не стану. Почему же мне нельзя говорить о твоей красоте? Без нее я не смог бы тебя полюбить. Такую любовь, как моя к тебе, пробудить способна только Красота. Бывает и другая любовь, к которой я без тени насмешки питаю глубочайшее уважение и готов восхищаться ею в других людях — однако в ней нет того богатства, той силы, той полноты и очарования, что столь близки моему сердцу. Так позволь же мне говорить о твоей Красоте, даже если это чревато для меня опасностью: вдруг ты захочешь, жестокосердная, испытать ее власть над другими? Ты пишешь, что боишься, как бы я не подумал, что ты меня не любишь. Когда ты говоришь такое, мне мучительно хочется быть с тобой рядом. Здесь я усердно использую свой дар; не проходит и дня, чтобы я не корпел над белым стихом или не искал рифм, и тут (раз уж зашла об этом речь) должен признаться, что люблю тебя еще больше оттого, что знаю: я понравился тебе таким, какой я есть, сам по себе, а не за что-то еще. А ведь я встречал женщин, которые были бы не прочь обручиться с сонетом или выйти замуж за роман. Да, я тоже видел комету; дай-то Бог, если она послужит добрым предзнаменованием для бедняги Райса: из-за своей болезни спутник он, по правде сказать, неважный; когда же он натужно каламбурит, стремясь скрыть от меня свое состояние, становится порой и вовсе тошно. Я исцеловал твое письмо в тщетной надежде, что ты оставишь на нем медовый вкус своих губ. Что тебе снилось? Расскажи свой сон, и я «объясню значение его» {435}.

Всегда твой, моя любимая,

Джон Китс.

Не сердись за задержку писем — отправлять их отсюда ежедневно у нас нет возможности. Пиши же скорей.

15 июля 1819

Шенклин, четверг вечером

Любовь моя,

последние два-три дня я пребывал в таком нервическом состоянии, что боялся, что не смогу на этой неделе написать. Не то чтобы я себя очень уж дурно чувствовал — просто не хотелось садиться за вздорное, меланхоличное письмо. Сегодня же вечером я пришел в себя и ощущаю приятную истому в ответ на твое пылкое послание. Ты говоришь, что могла бы, пожалуй, меня вылечить — но ведь тогда мне будет только хуже. Придумай же целительное средство, и я, мой милый эскулап, не пожалею ради него ничего на свете. Не считай это безумием, но вчера вечером я взял твое письмо в постель, а утром обнаружил, что имя твое на сургуче исчезло. Я было счел это дурным предзнаменованием, но тут сообразил, что это, наверно, произошло во сне — в снах ведь, сама знаешь, все наоборот. Ты уже, должно быть, заметила, что я, словно ворон, склонен к дурным пророчествам. Это моя беда, а вовсе не вина; вызвана эта склонность жизненными обстоятельствами, в результате чего к каждому событию я отношусь с подозрением. Не стану, однако, забивать тебе, да и себе, голову печальными пророчествами, хотя покамест в отношении твоего ко мне безразличия они сбываются. Не буду больше вороном: ты и радость жизни овладеваете мною одновременно. Тебе и впрямь все это время нездоровилось? Если болезнь моя передалась тебе, я этому, как и полагается себялюбцу, даже рад. Прощаешь меня за это? Недавно читал очень колоритную восточную сказку про город печальных людей. Вследствие целой серии приключений каждый из этих людей по очереди попадает в райский сад, где им встречается изумительной красоты женщина. В тот самый миг, как они хотят красавицу обнять, она просит их закрыть глаза, а когда они их открывают, то оказываются в спускающейся на землю волшебной корзине.

Память о таинственной красавице и безвозвратно исчезнувших восторгах любви повергает их в печаль на всю оставшуюся жизнь. Ты и представить себе не можешь, любимая, как я трепетал, читая эту сказку, как сравнивал тебя с этой сказочной красавицей, как радовался, что ты, в отличие от нее, живешь в одном со мной мире и, хоть и так же красива, но не столь загадочна. Поверь, я бы этого не вынес, клянусь тобой! Когда закончу том /Стихотворения и поэмы, 1820 г. — А.Л./, сказать трудно. Три-четыре вещи завершены лишь наполовину, но торопиться только ради печати не стану; они будут писаться или ждать своего часа в зависимости от вдохновения. К Рождеству, быть может, и выйдут, однако уверенности в этом у меня нет. А впрочем, стихи теперь — дело столь же привычное, как и газеты, и я имею такое же право заваливать читальни и гостиные стишками, роящимися в неоперившемся мозгу, как и все прочие. <…> Последний час, сам даже не пойму отчего, пребываю в отличном настроении. В самом деле, отчего? Когда я беру свечу и иду в свою одинокую келью и засыпаю, не рассчитывая, что увижу тебя завтра утром или на следующий день, иди через день, — передо мной разверзается бездна. Я же увижу тебя — и никого другого, кроме тебя, — через месяц, не позже, пусть всего и на час. Если уж быть с тобой в Лондоне, то продолжительное время, а не накоротке; предпочел бы, нежно тебя поцеловав, сидеть здесь в одиночестве за письменным столом, а не погрязнуть в ненавистной мне литературной суете. Пиши же мне (а я буду писать тебе): твои письма продлевают мне жизнь. Не могу передать тебе, моя любимая девочка, как я люблю тебя.