Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Было бы нелепо приводить здесь пространные доводы, уже достаточно знакомые тем любознательным умам, к которым одним только и могут обращаться философские сочинения. Вероятно наиболее ясное и красноречивое изложение интеллектуальной философии содержится в «Академических вопросах» сэра Вильяма Драммонда {431}. После такого изложения тщетно было бы пытаться пересказать другими словами то, что при этом неизбежно проиграло бы в силе и точности. Самые взыскательные умы не смогли найти в ходе его рассуждений ничего, что не вело бы неуклонно к уже высказанному нами заключению.

Что же из него следует? Оно не устанавливает какой-либо новой истины и не проливает нового света на сокровенную сущность человека или ее проявления. Философии, как бы ни стремилась она поскорее построить систему, предстоит еще много предварительной работы по расчистке вековых зарослей. К этой цели она уже сделала шаг: она разрушает заблуждение и его корни. При этом она оставляет то, что слишком часто вынужден оставлять всякий реформатор в области политики и нравственности, а именно — пустоту. Она возвращает уму ту свободу, какою он мог бы пользоваться, если бы не злоупотребление словами и знаками, им же самим созданными. Говоря «знаки», я имею в виду широкое понятие — и то, что обычно разумеют под этим словом, и то, что называю им я. В этом смысле знаками являются почти все знакомые нам предметы, обозначающие не самих себя, а нечто иное, ибо они способны вызывать мысль, влекущую за собой целую цепь других мыслей. Вся наша жизнь является, таким образом, упражнением в заблуждениях.

Вспомним наши ощущения в детстве. Каким ясным и острым было тогда наше восприятие мира и самих себя! Нам было важно многое в общественной жизни, что сейчас уже нас не волнует. Но я имею в виду даже не это сравнение. В детстве мы меньше отделяем наши впечатления и ощущения от нас самих. Все это составляет как бы единое целое. В этом отношении некоторые люди навсегда остаются детьми. Людям, склонным к мечтательной задумчивости, кажется, будто они растворяются в окружающем мире или мир поглощается ими. Они не ощущают границы между тем и другим. Такое состояние предшествует или сопутствует особо острому и живому восприятию или же следует за ним. Становясь взрослыми, люди обыкновенно утрачивают эту способность и приобретают механические привычки. Таким образом чувства, а затем и рассуждения являются результатом множества смутных мыслей и ряда так называемых впечатлений, укореняющихся при повторном восприятии.

Взгляд на жизнь, вытекающий из тонкой философии интеллектуализма, отличается единством. Ничто не существует, если не воспринимается чувствами. Различие между двумя видами мысли, которые принято называть идеями и предметами внешнего мира, является чисто номинальным. Продолжая это рассуждение, мы обнаружим, что и мысль о существовании множества отдельных сознаний, подобных моему, которое сейчас размышляет над самим собою, также является заблуждением. Слова Я, ВЫ, ОНИ не выражают каких-либо подлинных различий между обозначаемыми таким способом идеями; это — всего лишь знаки, принятые для указания на различные модификации единого сознания.

Не следует думать, будто это учение ведет к чудовищной претензии на то, чтобы мне одному, сейчас пишущему и размышляющему, быть этим сознанием. Я — всего лишь частица его. Слова Я, ВЫ и ОНИ — всего лишь грамматические термины, придуманные для удобства и не содержащие того глубокого и исключительного смысла, какой им придают обычно. Трудно найти слова для выражения столь глубокой концепции, какова концепция интеллектуальной философии. С нею мы достигаем той грани, где слова покидают нас, и неудивительно, что при взгляде в темную бездну нашего неведения у нас кружится голова.

В любой философской системе соотношение объектов остается неизменным. Под объектом разумеется всякий предмет мысли, т. е. всякая мысль, относительно которой возможна другая мысль, осознаваемая как отдельная от нее. Отношения их остаются неизменными; они и составляют предмет нашего познания.

Где же источник жизни? Откуда она взялась и какие, посторонние по отношению к ней силы действовали или действуют на нее? Все известные истории поколения мучительно придумывали ответ на этот вопрос; и итогом была — Религия. Между тем ясно, что в основе всего не может лежать дух, как утверждает общепринятая философия. Насколько нам известно из опыта — а вне опыта сколь тщетны все рассуждения! — дух не способен творить, он способен лишь постигать. Нам говорят, что он-то и есть первопричина. Но причина — всего лишь слово, обозначающее известный взгляд человека на способ, каким соотносятся между собой два явления. Насколько неудовлетворительно решает этот великий вопрос общепринятая философия — в этом может убедиться каждый; ему достаточно без предубеждения проследить, как развивается мысль в собственном его сознании. Совершенно невероятно, чтобы источник сознания, т. е. существования, был тождествен самому сознанию.

О любви

Что такое любовь? Спроси живущего, что такое жизнь. Спроси молящегося, что такое Бог.

Я не знаю, что скрыто внутри у других людей, даже у тебя, к которой сейчас обращаюсь. Я вижу, что некоторыми внешними чертами люди эти похожи на меня; но когда, обманутый этой видимостью, я решался воззвать к чему-либо общему для всех нас и раскрывал им свою душу, оказывалось, что я говорю на непонятном для них языке, словно очутился в далекой и дикой стране. Чем больше опыта я приобретал, тем больше становилось расстояние между нами и тем дальше отходило то, что было в нас созвучного. Наделенный душою, которой не под силу подобное испытание, душою трепетной и слабой, именно потому, что нежной, я всюду искал понимания, а встречал отпор и испытывал горечь.

И ты спрашиваешь, что такое любовь? Это могучее влечение ко всему, что мы воображаем, чего боимся и на что надеемся вне нас; когда мы обнаруживаем в себе зияющую пустоту неудовлетворенности и стремимся пробудить во всем сущем нечто общее с тем, что испытываем сами. Если мы рассуждаем, то хотим быть понятыми; если предаемся игре воображения, — хотим, чтобы воздушные создания нашей фантазии вновь рождались в мозгу другого; если чувствуем, — хотим, чтобы другая душа трепетала в унисон с нашей, чтобы чьи-то глаза загорались нам навстречу, лили свой свет в наши, чтобы губы, пылающие жаркой кровью сердца, не встречали губ ледяных и неподвижных. Вот что такое любовь. Это — узы и таинство, соединяющее человека не только с человеком, но и со всем живым. Мы приходим в мир и с первого же мгновения нечто внутри нас все сильнее стремится к себе подобным. Это, вероятно, выражается и в том, что дитя тянется к материнской груди: по мере нашего развития растет и это стремление. В нашем духовном «я» мы смутно видим как бы миниатюрную копию всего нашего существа, но без всего того, что мы осуждаем или презираем; идеальный прототип всего прекрасного, что мы способны себе представить в человеческой природе. Не только наш внешний облик, но собрание мельчайших частиц, составляющих нас [184]; зеркало, отражающее одни лишь образы чистоты и света; душа внутри нашей души, очертившая свой рай магическим кругом, за который не смеют проникать ни страдание, ни горе, ни зло. С ним мы неустанно сравниваем все наши чувства, стремясь отыскать сходство. Найти свое соответствие; встретить ум, способный оценить твой; воображение, способное понять тончайшие неуловимые оттенки чувств, которые ты втайне лелеял; тело, чьи нервы вибрируют вместе с твоими, подобно струнам двух лир, сопровождающих прекрасный голос певца; найти все это в том сочетании, какого жаждет наша душа, — вот невидимая и недостижимая цель, к которой стремится любовь; чтобы достичь этой цеди, она побуждает человека ловить хотя бы слабую тень того, без чего не находит покоя сердце, где она воцарилась. Вот почему в уединении или в той пустыне, какая нас окружает среди людей, нас не понимающих, мы любим цветы, траву, воду, небо. В трепете весенних листьев, в синем воздухе мы находим тогда тайные созвучия своему сердцу. В безъязыком ветре есть красноречие, в шуме ручья и окаймляющих его тростников есть мелодия; и непостижимая связь их с чем-то внутри нас рождает в душе восторг, от которого захватывает дыхание; вызывает на глаза слезы непонятной нежности, такой же, какую будит патриотическая гордость или голос любимой, поющей для тебя одного. Стерн говорит, что, окажись он в пустыне, он полюбил бы какой-нибудь кипарис. Когда умирает это стремление и эта способность, человек превращается в живую гробницу: от него остается лишь оболочка того, чем он был прежде.

Джон Китс {432}

Письма к Фанни Брон {433}