Полет на спине дракона - Олег Широкий

Ужас, наполнивший его существо, помог преодолеть брезгливость. Ему наконец полегчало. Сердце всё меньше напоминало боевой барабан — скорее звуки кузнечного молота. Отдышавшись, он почувствовал, как неудержимо краснеет.

Стоящие вокруг хана тургауды, не стесняясь, веселились вовсю. Кто-то хмыкнул. Бату повернул голову, зыркнул на стражу так, что лица снова в мгновение стали медными масками. Этого мига хватило Даниилу, чтобы окончательно овладеть собой. Он хорошо научился это делать за последние годы.

Щадя его достоинство, Бату презрительно улыбаться не стал. Понял, что Даниил из тех мнительных людей, которые будут мстить за унижения всю жизнь. И все-таки улыбку сдержать было трудно. Чтобы не вышло хуже, хан решил превратить её в доверительную:

   — Хорош наш кумыс? Не налить ли ещё?

   — Отчего же, освоимся, — с деланой бодростью отозвался Данило, — и воин не сразу привыкает к вкусу крови врага.

Ответ содержал в себе замаскированную дерзость, мол, подожди, привыкнем ещё пить вашу кровь, как сейчас привыкаем к кумысу, дай срок. И всё-таки, несмотря на случившийся с ним конфуз, Данило не вызывал к себе высокомерной жалости — это Бату понравилось.

   — Мудрый воин отличит кровь врага от крови друга. Правду ли я говорю, Данил?

Услышав от толмача ханский ответ, князь не смог сдержать невольный выдох облегчения. И всё-таки видно было и другое: гость-невольник, неумело скрывая ужас, ожидает: вот сейчас преподнесут вторую пиалу.

   — Садись, коназ, — пригласил Бату по-урусутски. Ему очень хотелось произнести это слово правильно. Кажется, опять не получилось.

   — Кланяйся. Повелитель обращается к тебе на твоём родном языке. Это — великая милость, — быстро зашептал толмач на ухо опешившему урусуту.

   — Вижу, ты уже наш, татарин, — снова по-русски указал ему хозяин на почётное место, — не бойся. Больше не будет кумыс.

Даниил — видно было — опять приложил все усилия, чтобы не опуститься на шёлковую подушку так, будто ноги у него подкосились.

«Гордец, — мимоходом отметил хан, — гордецы, как глухари на току, — не слышат поступь охотника». Впрочем, то, что хан на сей раз намеревался предложить Даниилу, ни в коей мере не делало князя дичью.

Бату, склонный подвергать людей испытаниям, всегда стремился вознаграждать тех, кто эти испытания выдержал с каким-никаким, а достоинством. Крикнув баурчи, он небрежно махнул рукой. К облегчению Даниила ему наконец налили вина. Рука, подносящая чашу ко рту, с трудом преодолела дрожь. В последний момент князь сообразил, что чуть не выпил чашу, опережая хана. Бату освободил его от мук, быстро подняв свою, и, наконец опрокинул её в улыбающийся рот.

   — Ты умеешь говорить по-кумански, Данил?

Тот кивнул, показав, что понял вопрос, и хан отпустил толмача.

   — Коназ, ты из тех людей, кто не побоится говорить правду. Забудь о заботах. Всё позади. Что бы ни сказал сегодня, слово хана — уедешь живым домой, а твои владения останутся за тобой. Вижу, Данил ты не веришь, думаешь, я дикое чудовище или, как у вас говорят, «идолище поганое». Как видишь, я знаю даже это. Скажи мне Данил, почему вы так боитесь быть дикими? Что в этом дурного?

Даниил был рождён для мужественного преследования врага, но первую половину жизни побегать пришлось самому. С младых ногтей гоняли Даниила по свету белому все кому не лень — черниговцы, венгры, поляки, а более всего — свои родные бояре.

Когда венгры, опираясь на доброхотов из местных бояр, выгнали князя Романа, отца Даниила, с галицкого княжения, остался там за наместника молодой королевич Андраш. Галичане к тому времени устали от жестокости Романа и сластолюбия его предшественника, «законного» князя Владимира (насильника жён чужих и доброжелателя жены, ставшей своей, но отнятой у живого мужа). Они были рады хоть кому, только б не из тех... Андраш доверие оправдал, показав себя государем справедливым, но вот беда — неправедным. Не очень был озабочен Андраш главной своей задачей перед папским престолом, чьим леном была несчастная Венгрия, а именно обращением в истинную веру еретического народа. Проповедники рьяно взялись за благое дело, вырывая схизматиков из греховных пут. Подстрекаемая ими, распоясалась и Андрашева друясина, вспомнившая, что с еретиками любезничать — дело недоброе и Христом наказуемое, ибо «возлюби ближнего своего», но никак не дальнего.

Если бы не этот преждевременный «благочестивый» порыв, Венгрия вполне могла бы усилиться за счёт благосклонного к ней Галича (а там, глядишь, и Волыни, а там, глядишь, и поляков подвинуть). Но не сложилось... «Небесная» вражда раздавила «греховную» дружбу.

Узнав о недовольстве низов, изгнанный боярами развратник князь Владимир на польских мечах ворвался в город (ляхам только повод дай) и занялся привычным делом — кутежами и безобразиями, да так, что венгров помянули добрым словом. Вечный вопрос о том, кто лучше — разбойник или проповедник, — заставлял закипать расчётливые боярские головы. Увы, хлебнули лиха из обоих кубков.

Спор решился просто, едва Господь прибрал сластолюбца Владимира на Суд.

Снова явился (безо всякого спросу) старый знакомый — «великий» Роман Мстиславич. Прискакал на плечах тех же поляков (этим только свистни), и... и с тех пор перевелись в Галиче венгерские доброхоты. Удалой князь кого в землю живьём зарывал, кому кожу сдирал, кого — на кол, кого приглашал воротиться, обещая разные милости, а уж потом предавал легковерных сладостной казни. Перед этой блистательной расправой померкли все неприятности венгерских гонений и Владимировых художеств. Уже никто не спорил в вольном городе, какая власть лучше, ибо все споры замерли в предсмертном оцепенении. Тихо стало в Галиче, как на погосте, или как... в далёком Владимиро-Суздальском княжестве, «новыми» обычаями коего галичане своих детей пугали, как некогда половцы Мономахом.

(Через несколько столетий, подробно описав в своём труде расправу над боярами, маститый историк Николай Иванович Костомаров на той же странице скорбит о безвременной кончине Романа, ибо «много ещё можно было ожидать от такого князя для судьбы Юго-Западной Руси». Тут не поспоришь — лучше пусть свои закопают живьём, чем чужие «душу народную вынут». Но и современникам Роман тоже пришёлся по душе, ибо «ходил по заповедям Божиим», летописи разъясняют: был «гневен как рысь, губителен как крокодил»).

Данило отца не помнил. Четырёх годков ему не было, когда сгинул «святой крокодил» — родитель где-то в ляшских пределах. Ну да невелика беда — другие напомнили. Унаследовал Данило всех врагов, коих плодить был его отец большим охотником. Оттого и пришлось повидать свет белый в бесконечных бегах, по времени княжил Данило на Волыни да в Галиче куда меньше, чем в изгнании скитался.

Незадолго до Батыева нашествия очередной раз согнали Данилу с Галицкого стола — на сей раз Михаил Черниговский. Сам Михайло в Галиче не осел — есть и поважней дела — сына своего там оставил кукушкой в чужом гнезде.

Выгнав очередного обидчика из злополучного города, Данило там тоже оставаться не стал. Галич стал для него, словно как холка коня дикого. Облюбовал князь для покоя и дум небольшой городок Холм и оттуда, как охотник из укрытия, пристально на Галич посматривал.

В давней тяжбе Данилы с Михаилом удача склонялась то к одному, то к другому. Каждый понимал: самое главное — благоволение короля венгерского. Союз с ним — залог прочной власти и над Галичем, и над Киевом. А там, глядишь, и куда подале можно взор обратить — всему свой час. Но нет прочнее скрепы, нежели династическая: это вполне оба соперника понимали.

Уже отбивала тысячекопытную дробь Батыева конница в ближних пределах, а Даниил с Михаилом все думали не про оборону, а как с венграми породниться. Вот что главным казалось для них.

Не судьба была Даниилу с венграми породниться, обскакал его пронырливый Михаил и выдал-таки своего сына Ростислава за королевскую дочку. С таковою великою бедою разве сравнится та мелкая докука, что разорили злые моавитяне-татаровья и Киев с Галичем, и куда как много мелких городишек. Одним утешился тогда Даниил — не поздоровилось от нехристей и Венгрии, на которую столько надежд возлагал галицкий князь. Всё ж таки зело приятно, когда и соседа жареный петух поклевал, не только тебя самого.

Данило вернулся из очередного изгнания и с теплом душевным узрел, что, ежели кто и пострадал от Батыевой беды, то прежде всего ненавистные недруги-бояре. А смердам кабы ещё и не лучше стало. В строптивой болоховской Земле Батыгу-поганого, Христа не стесняясь, «добрым царём» меж собой кличут. Тут-то и Даниил помянул Батыгу словом, если и не добрым, то уж и не совсем злым. Куда больший зуб вырос у князя на обидчиков венгров.