Молодые львы - Ирвин Шоу

В лагере Ноя ожидала телеграмма. Она была отправлена семь дней назад. Дрожащими руками он вскрыл ее, чувствуя учащенное биение крови в запястье и в кончиках пальцев. «Мальчик, – прочитал он, – шесть с половиной фунтов. Чувствую себя великолепно. Люблю тебя. Хоуп».

Ошеломленный, он вышел из канцелярии.

После ужина он раздал сигары. Он решил во что бы то ни стало наделить сигарами всех тех, с кем он дрался во Флориде. Брейлсфорда не было, так как его отправили обратно в Штаты. Все же остальные застенчиво, с чувством удивления и неловкости, взяли сигары. Они пожимали ему руку, неуклюже, но тепло поздравляли его, как будто здесь, вдали от дома, под аккомпанемент мелкого английского дождя, среди орудий разрушения, разделяли с ним радость отцовства.

– Мальчик, – пробасил Доннелли, тяжеловес из «Золотой перчатки» и огнеметчик, до боли сжимая руку Ноя в своей огромной, дружеской руке. – Мальчик. Что ты скажешь на это? Мальчик. Надеюсь, что несчастному чертенку никогда не придется носить военной формы, как приходится его отцу. Спасибо, – сказал он, понюхав сигару. – Большое спасибо. Мировая сигара.

Однако в самый последний момент Ной никак не мог заставить себя предложить сигары сержанту Рикетту или капитану Колклафу. Вместо этого он отдал три штуки Бернекеру. Одну он выкурил сам. Это была первая сигара в его жизни, и он лег спать, чувствуя легкое, приятное головокружение.

24

Дверь отворилась, и на пороге появилась закутанная в серый платок Гретхен Гарденбург.

– Да? – сказала она, выглядывая из-за приоткрытой двери. – Что вам угодно?

– Здравствуй, – улыбнулся Христиан. – Я только что приехал в Берлин.

Гретхен приоткрыла дверь немного шире и пристально посмотрела на него. Она довольно долго рассматривала его погоны, потом, наконец, узнала его.

– А, унтер-офицер, – воскликнула она. – Входи. – Она открыла дверь. Христиан потянулся было поцеловать ее, но она опередила его и подала руку. Они поздоровались. Рука у нее была костлявая и тряслась, словно ее слегка лихорадило.

– Такой плохой свет в прихожей… – начала она извиняться. – Да ты еще так изменился. – Она отступила назад и смерила его критическим взглядом. – Ты очень похудел. И цвет лица…

– У меня была желтуха, – резко сказал Христиан. Ему самому был противен этот цвет лица, и он не любил, когда другие напоминали ему об этом. Совсем не так представлял он себе первые минуты встречи с Гретхен – сначала заставила стоять у полузакрытой двери, потом пришлось выслушивать замечания о том, какой у него неприятный цвет лица. – Малярия и желтуха. Поэтому я и попал в Берлин: отпуск по болезни. Я только что с поезда и сразу же пришел сюда…

– Как лестно, – сказала Гретхен, машинально отбрасывая со лба непричесанные волосы. – Очень мило с твоей стороны.

– Не пригласишь ли ты меня войти? – спросил Христиан. – «Стоило мне ее увидеть, – с досадой подумал он, – и опять я выпрашиваю подачку».

– О, извини, пожалуйста, – сухо рассмеялась Гретхен. – Я спала и, наверно, еще не совсем пришла в себя. Конечно, конечно, входи…

Она закрыла за ним дверь, фамильярно взяла его за руку и крепко сжала ее. «Все еще, может быть, и обойдется», – подумал Христиан, направляясь в хорошо знакомую комнату. Видно, вначале она очень удивилась, а теперь это проходит.

Войдя в гостиную, он было направился к ней, но она ускользнула, закурила сигарету и села.

– Садись, – сказала она. – Садись, мой милый. Я часто думала, что с тобой случилось.

– Я писал, – ответил Христиан, садясь. – Я послал тебе много писем, но ты ни разу не ответила.

– Письма… – Гретхен сделала гримасу и помахала сигаретой. – Иногда просто не находишь времени. Я все собираюсь написать… А потом, в конце концов, жгу их, потому что просто невозможно… Впрочем, мне очень нравились твои письма, правда. Просто ужас, что они сделали с тобой на Украине!

– Я был не на Украине, – холодно заметил Христиан. – Я был в Африке и в Италии.

– Ах да, конечно, – согласилась Гретхен, нисколько не смущаясь. – В Италии у нас дела идут хорошо, не правда ли? Это единственное по-настоящему светлое пятнышко.

Христиан недоумевал, как можно, даже будучи крайним оптимистом, считать Италию светлым пятнышком, но промолчал. Он внимательно наблюдал за Гретхен. Она выглядела гораздо старше, особенно в этом неряшливом сером халате. Глаза подернулись желтизной, под глазами мешки; волосы потускнели, а некогда девически энергичные движения стали нервными, неестественными, расхлябанными.

– Я завидую тебе – ты живешь в Италии, – продолжала она. – В Берлине становится просто невыносимо. Ни согреться, ни уснуть: почти каждую ночь налеты, невозможно добраться из одного района в другой. Я просила, чтобы меня послали в Италию хотя бы только согреться… – Она засмеялась, и в ее смехе послышались какие-то жалобные нотки. – Мне так нужно отдохнуть, – тараторила она. – Ты не можешь себе представить, сколько нам приходится работать и в каких условиях. Я часто говорю своему начальнику, что если бы солдатам пришлось воевать в таких условиях, они объявили бы забастовку. Я так и говорю ему прямо в лицо…

«Чудесно, – подумал Христиан. – Она нагоняет на меня скуку».

– А! – воскликнула Гретхен, – теперь я все вспомнила. Ты из роты моего мужа. Черные кружева… Их украли прошлым летом. Ты не имеешь понятия, сколько в Берлине развелось жулья, приходится следить, как ястреб, за каждой уборщицей…

«Ко всему прочему она стала еще и болтлива», – отметил про себя Христиан, хладнокровно прибавляя этот грех к другим ее порокам.

– Не следовало бы говорить все это солдату, только что вернувшемуся с фронта, – спохватилась Гретхен. – Все газеты трубят о том, как мужественно ведут себя берлинцы, как безропотно они переносят страдания… Впрочем, нет смысла что-либо скрывать от тебя: стоит тебе выйти на улицу, и ты услышишь жалобы со всех сторон. Ты привез что-нибудь из Италии?

– Что именно? – спросил озадаченный Христиан.

– Что-нибудь поесть, – сказала Гретхен. – Многие привозят сыр или эту чудесную итальянскую ветчину, и я думала, возможно, ты… – Она кокетливо улыбнулась ему и подалась вперед, ее халат приоткрылся, чуть обнажив грудь.

– Нет, – отрубил Христиан. – Я не привез ничего, кроме желтухи.

Он почувствовал себя уставшим и немного растерянным. Все его планы на эту неделю в Берлине связывались с Гретхен, и вот…

– Ты не подумай, что у нас нечего есть, – сказала Гретхен официальным тоном. – Просто хочется разнообразия…

«Бог мой, – с горечью подумал Христиан. – Не прошло и двух минут, а мы уже говорим о еде!»

– Скажи мне, – резко спросил он, – ты что-нибудь слышала о своем муже?

– Мой муж? – неохотно ответила Гретхен, словно сожалея, что приходится прекращать разговор о еде. – О, он покончил с собой.

– Что?

– Он покончил с собой, – без тени печали повторила она. – Зарезался перочинным ножом.

– Это невозможно! – воскликнул изумленный Христиан. У него не укладывалось в голове, как такая неистовая, целеустремленная энергия, такая сложная, хладнокровная, расчетливая сила могла сама себя уничтожить. – У него были такие большие планы…

– Я знаю о его планах, – огорченно проговорила Гретхен. – Он хотел вернуться сюда. Он прислал мне свою фотографию. Ей-богу, я до сих пор не пойму, как он смог заставить кого-то снять такое лицо. Ему удалось восстановить зрение на один глаз, и он тут же решил вернуться домой и жить со мной. Ты не представляешь, на что он был похож. – Ее даже передернуло. – Надо быть не в своем уме, чтобы решиться послать жене такую фотографию. Я, мол, пойму и найду в себе достаточно сил. Он всегда имел свои странности, но без лица… Есть, в конце концов, предел всему, даже во время войны. Ужас – неотъемлемая черта жизни, писал он, и все мы должны уметь его переносить…

– Да, – сказал Христиан. – Я помню.

– Наверно, он и тебе говорил что-нибудь такое.

– Да.

– Что ж, – раздраженно продолжала Гретхен. – Я послала ему очень тактичное письмо. Я просидела над ним целый вечер. Я написала, что здесь ему будет неудобно, что лучше бы ему оставаться под присмотром в армейском госпитале, по крайней мере до тех пор, пока они сделают что-нибудь с его лицом… Хотя, говоря по правде, тут нельзя было ничего поделать, это было уже не лицо, и, по сути дела, нельзя разрешать нашим людям… Впрочем, письмо было исключительно тактичным…

– У тебя сохранилась эта фотография? – внезапно спросил Христиан.

Гретхен как-то странно взглянула на него и плотнее закуталась в платок.

– Да, – сказала она, – фотография у меня. Не могу понять, – продолжала она, вставая и направляясь к столу у дальней стены, – что тебе за охота на нее смотреть. – Она начала нервно ворошить содержимое двух ящиков стола, пока, наконец, не извлекла небольшую карточку. Мельком взглянув на нее, она передала ее Христиану.