Странствия убийцы - Робин Хобб

— Ты потерял много крови, — бессмысленно объяснил Чейд.

— Хочешь еще бульона? — спросил шут. Я с трудом кивнул. Шут взял чашку и пошел к очагу.

Чейд наклонился ко мне и прошептал, странно настойчиво:

— Фитц! Скажи мне одну вещь. Ты меня ненавидишь, мальчик?

Несколько мгновений я не знал, что ответить. Но ненависть к Чейду была бы слишком трудной для меня ношей. Так мало людей в этом мире любили меня! Я не мог ненавидеть ни одного из них. Я слабо покачал головой.

— Но, — промолвил я, медленно подбирая слова, — не забирай моего ребенка.

— Не бойся, — мягко сказал он. Его старая рука убрала волосы с моего лица. — Если Верити жив, в этом не будет необходимости. А когда король вернется и займет трон, у них с Кетриккен будут собственные дети.

— Обещаешь? — молил я.

Он встретил мой взгляд. Шут принес отвар, и Чейд отодвинулся в сторону, уступая ему место. Эта чашка была теплее. Казалось, сама жизнь вливается в меня. Когда все было выпито, я почувствовал прилив сил.

— Чейд! — сказал я.

Он отошел к очагу и смотрел в огонь. Когда я заговорил, он повернулся ко мне.

— Ты не пообещал, — напомнил я ему.

— Да, — мрачно согласился он, — слишком неподходящее сейчас время для такого обещания.

Я долго смотрел на него. Потом он тряхнул головой и отвел взгляд. Он не смотрел мне в глаза. Но не стал лгать. Этого было достаточно.

— Ты можешь взять меня, — тихо сказал я, — и я сделаю все, что смогу, чтобы вернуть Верити и возвести его на трон. Если потребуется, я умру ради этого. Больше того, ты можешь взять мою жизнь, Чейд. Но не жизнь моего ребенка. Моей дочери.

Он встретил мой взгляд и медленно кивнул.

Выздоровление было медленным и тяжелым. Мне казалось, что я буду смаковать каждый день в теплой постели, каждый кусок пищи, каждый миг спокойного сна. Но я ошибся. Обмороженная кожа на моих пальцах шелушилась и за все цеплялась, а новая кожа под ней была ужасно нежной. Ежедневно приходила целительница. Она настоятельно требовала, чтобы рана на моей спине оставалась открытой для оттока гноя. Я ужасно устал от отвратительно пахнущих повязок, которые она снимала, и еще больше устал оттого, что она все время тыкала пальцами в рану, чтобы та не закрылась слишком быстро. Она напоминала мне ворону над телом умирающего животного, а когда в один прекрасный день я бестактно сказал ей об этом, целительница только посмеялась надо мной.

Через несколько дней я снова мог двигаться, но все еще должен был быть крайне осторожным. Я учился прижимать локти к бокам, чтобы не напрягались мышцы спины, учился ходить так, словно на голове у меня стояла корзинка с яйцами. И, несмотря на это, я быстро уставал, а после всякой слишком напряженной прогулки у меня снова начинался жар. Каждый день я ходил в купальню, и хотя телу моему в горячей воде становилось легче, я не мог провести там ни минуты, чтобы не вспомнить, что именно в этих купальнях Регал пытался утопить меня и там я видел Баррича распростертым на земле. Слова «Иди ко мне, иди ко мне» сиреной звучали у меня в голове. Мысли и беспокойство о Верити не давали мне покоя. Все это не способствовало спокойному расположению духа. Я обнаружил, что в деталях планирую свое грядущее путешествие. Мысленно я составил список снаряжения, которое буду просить у Кетриккен, и долго спорил сам с собой о том, стоит ли брать с собой верховую лошадь. В конце концов решил, что не стоит. Там совсем не будет пастбищ; мои способности к необдуманной жестокости были, похоже, исчерпаны. Я не мог брать лошадь, зная, что тем самым обрекаю ее на гибель. Кроме того, я знал, что вскоре вынужден буду отправиться в библиотеку Джампи, чтобы попытаться найти подлинник карты Верити. И боялся искать встречи с Кетриккен, потому что она как будто забыла о моем существовании.

Каждый день я напоминал себе об этом, и каждый день откладывал дела на завтра. Я все еще не мог пройти через Джампи, не остановившись для отдыха. Шут часто сопровождал меня в моих укрепляющих здоровье прогулках. Я знал, что он ненавидит холод, но мне слишком нравилось его молчаливое присутствие, чтобы предложить ему оставаться в тепле. Однажды он привел меня к Суути, и кобылица так обрадовалась встрече со мной, что я стал приходить к ней каждый день. В ее животе рос жеребенок Радди, она должна была ожеребиться весной. Она казалась достаточно здоровой, но я волновался из-за ее возраста. Я чувствовал себя удивительно комфортно в присутствии старой лошади. Мне было больно поднимать руки, чтобы чистить ее, но я все равно делал это.

Волк приходил и уходил, когда ему было угодно. Он присоединялся к нам с шутом на прогулках и возвращался в хижину вместе с нами. Меня почти огорчало то, как быстро он привык. Шут ворчал из-за следов когтей на двери и шерсти на коврах, но на самом деле они нравились друг другу. На рабочем столе шута из кусочков дерева начал по частям возникать игрушечный волк. Ночному Волку пришлось по вкусу особое печенье с зерном, которое больше других нравилось и шуту. Когда шут ел его, волк усаживался рядом и пристально смотрел на него, проливая на пол целые озера слюны, пока шут не сдавался и не бросал ему кусочек. Я бранил их обоих, объясняя, что сласти могут сделать с волчьими зубами и шкурой, но они не обращали на меня ни малейшего внимания. Думаю, я немного ревновал из-за того, как быстро волк начал доверять шуту, пока Ночной Волк прямо не спросил меня: Почему я не должен доверять тому, кому доверяешь ты? Ответа у меня не нашлось.

— Так. Значит, ты стал кукольником? — лениво спросил я шута в один прекрасный день. Я облокотился на рабочий стол и смотрел, как его пальцы соединяют руки, ноги и торс Джека Попрыгунчика с палочкой, на которой он должен был держаться. Волк распростерся под столом и спал как убитый.

Он пожал плечом:

— Когда я пришел сюда, стало очевидно, что при дворе короля Эйода нет места для шута. — Он коротко вздохнул. — Да и не то чтобы я хотел быть шутом кого-либо, кроме короля Шрюда. А раз так, мне пришлось подумать о других способах зарабатывать себе на хлеб. Однажды вечером, сильно напившись, я просил себя, что я умею делать лучше всего. И сам себе ответил: «О, конечно, быть куклой». Дергаться на ниточках судьбы, а потом быть отброшенным в сторону и превратиться в бесформенную груду. А поскольку это так, я решил, что не буду больше танцевать, когда меня дергают за ниточки, а буду дергать за них сам. На следующий день я проверил свое решение. Очень скоро я обнаружил, что это занятие мне нравится. Простые игрушки, с которыми я вырос, и те, что видел в Баккипе, были удивительно странными для здешних детей. Оказалось, что мне почти не приходится иметь дело со взрослыми, и это пришлось мне по душе. Дети здесь очень рано учатся охотиться, ловить рыбу, ткать и жать, и все, что они зарабатывают, принадлежит им. Так что скоро у меня было все, что мне нужно. Я обнаружил, что дети гораздо быстрее принимают необычное. Их любопытство занимает их больше, чем презрение к объекту, вызывающему его.

Его бледные пальцы осторожно завязали узелок. Потом он поднял свое творение и заставил его танцевать для меня. Я наблюдал за его веселыми ужимками и испытал запоздалое желание иметь такую игрушку из ярко раскрашенного дерева с тщательно ошкуренными краями.

— Мне бы хотелось, чтобы у моей дочери были такие вещи, — услышал я собственные слова. — Хорошо сделанные игрушки, мягкие яркие рубашечки, хорошенькие ленточки и куклы, которых можно обнимать.

— У нее будут, — мрачно пообещал он, — будут.

Время тянулось медленно. Мои руки снова начали выглядеть нормально, и на них даже появились мозоли. Целительница сказала, что бинты со спины можно снять. Я начал беспокоиться, но знал, что у меня еще недостаточно сил для путешествия. Мое волнение, в свою очередь, возбуждало шута. Я не представлял, как много брожу взад-вперед по комнате, пока однажды вечером шут не поднялся со стула и не подвинул стол так, чтобы поставить его поперек моего пути и сбить меня с курса. Мы оба рассмеялись, но это не сняло подспудного напряжения. Я начал думать, что разрушаю мир и покой всюду, куда попадаю.

Часто заходила Кеттл и доводила меня до безумия рассказами о свитках, говоривших о Белых Пророках. Слишком часто в них упоминался Изменяющий. Время от времени она втягивала в дискуссию шута. Гораздо чаще он просто бурчал что-то себе под нос, когда она пыталась объяснять это все мне. Мне почти недоставало ее прежней молчаливости. Признаюсь, что чем больше она говорила, тем больше я поражался, как женщина из Бакка могла оказаться так далеко от своей родины и стать приверженкой далекого учения. Но прежняя Кеттл немедленно возникала и отклоняла все мои хитро поставленные вопросы.

Приходила Старлинг, не так часто, как Кеттл, и обычно в те часы, когда шута не было дома. Казалось, эти двое не могут находиться в одной комнате и не высекать искры друг из друга. Как только я смог немного передвигаться, она начала уговаривать меня ходить с ней на прогулки, — возможно, для того, чтобы избежать общества шута. Полагаю, прогулки с ней были полезны мне, но не приносили особого удовольствия. Зимний холод и беседы со Старлинг одновременно беспокоили и подхлестывали меня. Она часто говорила о войне в Бакке и рассказывала обрывки новостей, услышанные от Чейда и Кетриккен, с которыми она проводила много времени. По вечерам она играла для них, насколько это было возможно при поврежденной руке и чужой арфе. Она жила в главном зале дворца. Казалось, придворная жизнь нравится ей. Она часто бывала оживленной и полной энтузиазма. Похоже, она полностью пришла в себя после всех несчастий, и жизнь теперь еще больше бурлила в ней. Даже ее рука хорошо заживала, и Чейд помог ей выменять доску, чтобы сделать новую арфу. Мне было стыдно, но ее оптимизм только заставлял меня чувствовать себя старше и слабее. Час или два с ней выматывали меня так, словно я объезжал упрямую лошадь. Она постоянно добивалась моего согласия. Я сопротивлялся.